Мало-помалу карнавал оживился, и наступила пора костюмированных балов. Новшество этого года — обеды и ужины под маской; не стоит это понимать буквально: под маской были гости, а не блюда. Иные из этих трапез прошли очень весело.
В артистической среде карнавал праздновали так же, как и всегда, — весело и остроумно. Говорят, что прелестен был бал у Сисери[562]. Сам хозяин нарядился старым солдатом-инвалидом. Все прелестные женщины явились на этот бал в прелестных костюмах, но лучше всех была мадемуазель Плесси в костюме торговки устрицами… не подумайте дурного, торговки устрицами, сошедшей — если говорить галантным языком — с картины Грёза[563]. Гости, не запасшиеся костюмами, получали доступ на бал, лишь сказавшись больными; в этом случае им выдавали ночной колпак и халат; выбор между возвращением домой несолоно хлебавши и внезапным приступом болезни совершался очень скоро: все хотели позабавиться и потому предпочитали скоропостижно занемочь; началась форменная эпидемия. Эти строгости напомнили нам шутку в том же роде, имевшую большой успех несколько лет назад. Один из прославленных художников, публикующийся в «Психее»[564], явился на бал без костюма и был безжалостно выгнан вон. Вначале несчастный впал в отчаяние, но затем его осенило: он бросился в ближайшую бакалейную лавку, купил лист бумаги и смастерил из него громадный дурацкий колпак, на котором вывел: «Наказан за то, что явился без костюма». Само собой разумеется, на сей раз его не только пустили, но и приняли на ура.
Графиня Мерлен позволила прийти без костюма только пяти послам и политикам. Посему на ее балу изобиловали хитроумные домино, болтавшие прелестный вздор; мужчины облачались в домино небесно-голубого цвета, женщины разгуливали в розовых домино, а несколько черных домино привлекали всеобщее внимание своей загадочностью. Сама госпожа Мерлен была в великолепном греческом наряде, расшитом драгоценными каменьями; маркиза де Ла Гр…[565] — в самом настоящем персидском костюме, который она носила с изяществом поистине восточным. Графиня Самойлова нарядилась в охотничье платье века Людовика XIV; как ни широка была ее фетровая шляпа, непослушные пряди прекрасных волос все равно вырывались на свободу. Две юные англичанки изображали День и Ночь: первая, яркая и сияющая, укрывалась под длинным белым покрывалом, расшитым золотыми блестками, которые играли роль солнечных лучей; вторая, молчаливая и печальная, скрывала под складками черного крепа тысячу серебряных звезд.
Госпоже Тьер нездоровилось, и она ограничилась тем, что надела белое домино, однако домино это своей продуманной простотой и восхитительной элегантностью затмевало наряды самые затейливые.
В полночь зазвучали фанфары. Настала пора для кадрили охотников времен Людовика XIII; она снискала успех — большой и заслуженный. Всеобщего одобрения удостоился также молодой человек, одетый Амуром. Вот краткое описание его наряда: одежда — лазурная туника; головной убор — пудреный парик и розовый венок; перевязь — гирлянда из роз; усы — два розовых помпона; страдания — невралгия. — Вы причисляете страдания к парюрам? — Да, и по праву; недаром ведь говорят: страдания украшают влюбленного; согласитесь, что влюбленные этим пользуются совершенно беззастенчиво. Так вот, этот несчастный Амур в течение всего вечера корчил страшные гримасы и открывал окрестному эху тайну своих мучений. При виде его мук мы вспомнили прелестный стих, который прочли накануне в последнем поэтическом сборнике господина де Латуша «Прощания»; советуем вам без промедления ознакомиться с этой книгой. Так вот, мечтатель из Ольне[566] определяет любовь следующим образом:
Любовью мы зовем в страдании потребность.
Конечно, очень дурно припоминать столь печальный стих при виде столь забавного Амура. Но для карнавала нет ничего святого. А вот другой костюм — еще более оригинальный и еще более остроумный. Тот, кто его придумал, явился на бал во всем канареечном: во фраке и панталонах канареечного цвета, в канареечных туфлях и в канареечной шляпе, увенчанной тремя прелестными чучелками канареек весьма шаловливого и пикантного вида. Этот канареечный гость известен как человек отменного остроумия. Вот так всегда и бывает у нас во Франции: некто в течение полутора десятков лет создает себе репутацию человека острого ума… ради богатства, ради славы, ради счастья?.. Нет, ради того, чтобы в один прекрасный день нарядиться канарейкой.
Те, кто побывал на балу у графини Мерлен, могли также насладиться лицезрением двух индейских вождей: наряжены эти два дикаря были очень хорошо, но вот одеты очень плохо. Все кругом восхваляли их костюм за чрезвычайную достоверность. Охотно допускаем, что эти суждения справедливы, однако не можем не заметить, что мало кто из тех, кто судил о копии, видел оригинал; что же касается этой копии, то материи на нее пошло немного: несколько кусочков желтого полотна и несколько серых перьев. Возьмите старую перяную метелку и пару льняных лент — и вы тоже сможете завести себе костюм из драгоценной индейской ткани. Не обошлось и без украшений, а именно рыбьих косточек и собачьих костей, носорожьих рогов и орлиных клювов, ястребиных когтей и тигриных клыков, акульих челюстей и крокодильих слез… Так вот, красотой все это не блистало; самые захудалые брильянты производят куда больше впечатления, чем редкости такого рода. Вдобавок, как вы сами понимаете, дамам в газовых платьях с кружевными оборками соседство дикарей, вооруженных костями, когтями и клыками, сулит множество неудобств! Дикарские украшения оказались увлекательны сверх меры: танцуя, новоявленные индейцы то и дело увлекали за собой трех или четырех партнерш разом, что не могло не внести путаницу в фигуры танца. «О как несносны эти дикари! — воскликнула одна молодая женщина, чей газовый шарф только что зацепился за браслет из орлиных клювов. — О как они несносны!..» Тут она заметила адмирала де ла Сюза, который только что снял маску, и учтиво осведомилась у него: «Любезнейший адмирал, вы объехали весь свет: не можете ли вы указать им какой-нибудь необитаемый остров?» Дикари наши, как и подобает всем добропорядочным дикарям, отличались яркими татуировками. У одного из них физиономия была желто-красная, а у другого — в желто-черно-зеленую полоску, точь-в-точь китайская тафта. Пожалуй, в их наряде то была единственная материя, радовавшая глаз.
Кстати о татуировках: говорят, что однажды придворные медики короля Швеции[567], собравшись пустить ему кровь, обнаружили на августейшем предплечье три слова: «Свобода, равенство или смерть!» Изумление докторов не знало предела. Карл XIV так давно сделался королем, что все успели позабыть о временах, когда он был всего лишь героем, королем же он сделался столь замечательным, что трудно вообразить себе времена, когда он был не менее замечательным республиканцем. Но какое же, право, удивительное это зрелище: король с татуировкой, превозносящей свободу! Вся история нашего века заключена в этой фразе: «Свобода, равенство или смерть!» В наши дни именно этот девиз приводит человека на престол[568]. […]
На бульварах карнавал был печален и уродлив. Бедные дети томились в колясках или шлепали по отвратительной снежной кашице, своего рода черному мороженому, леденившему им ноги, — все ради того, чтобы посмотреть на маски; они с плачем призывали их, но маски не появлялись; чтобы утешить детей, родители выискивали в толпе смешные фигуры и указывали на них детям, говоря: «Вот тебе маска!» Особенный успех имели родители друзей… По-настоящему великолепен был в этом году только жирный бык персикового цвета — прекрасный цвет для жертвы.
