Не важно! все-таки право объявлять войну есть одна из прерогатив королевской власти и одна из прекраснейших истин, содержащихся в Хартии[401].
Король назначает министров; прекрасно. — Но если министры, которых он назначает в согласии с Конституцией, не нравятся депутатам, вторые отправляют первых в отставку также в полном согласии с Конституцией и почтительно просят короля назначить других — тех, которые им нравятся; это последнее право депутаты признают за королем безоговорочно: до сих пор никто еще не пытался его оспорить; это также одна из прекраснейших прерогатив королевской власти и одна из превосходнейших истин, содержащихся в Хартии.
Король имеет право помилования, иначе говоря, он ежегодно может возвратить обществу двух-трех каторжников, составлявших украшение парижского света, а отцеубийцу, отличающегося тонкой чувствительностью, спасти от смертной казни и отправить пожизненно на галеры. Да и это возвышенное право злые люди нередко пытаются у него отнять: совсем недавно мы видели, как после чудовищного покушения король пытался умолить господина Тьера помиловать Алибо — но не преуспел[402].
Так это даже само право помилования есть не что иное, как пустые слова.
И вы думаете, господа, что вокруг монарха, связанного вот так по рукам и ногам, не способного ни спасти, ни наградить, ни наказать, могут роиться льстецы? Да нет, вы, на него нападающие, превосходно знаете, что льстецов у него быть не может. Ведь царедворцы льстят не королю, а королевской власти, власть же нынче не имеет никакого отношения к трону. Впрочем, не тревожьтесь: и власть, и льстецы во Франции имеются по-прежнему, а поскольку льстецы обладают безошибочным чутьем, они прекрасно умеют отыскивать власть повсюду, где бы она ни находилась. Они знают, что она переменила место жительства, и уже давно курят фимиам богу нынешнего дня, тому, кто дарует известность, тому, кто прославляет добродетель, тому, кто вдохновляет таланты, тому, кто платит за измену, тому, кто торгует популярностью, — а именно журналистам!
Журналистам льстят все:
Все те, кто пишут;
Все те, кто говорят;
Все те, кто поют;
Все те, кто танцуют;
Все те, кто плачут;
Все те, кто любят;
Все те, кто ненавидят;
Одним словом, все те, кто живут на белом свете!
Журналисты, господа, вот ваш король, а вы все его царедворцы. Именно ради того, чтобы понравиться журналистам, вы нападаете на нас, ибо мы одни имеем мужество выступать против них, и они прекрасно знают, что наша цель — их разоблачить. Да, мы вступили в их ряды, но лишь для того, чтобы лучше их узнать; да, мы взяли в руки их оружие, но для того, чтобы повернуть его против них; именно журналисты — вот истинный тиран, достойный ненависти; вот единственный деспот, против которого вы, гордые певцы независимости, не смеете восстать и безвольно потакаете всем его страстям, восхищаетесь всеми его слабостями, освящаете все его измышления. И не говорите мне о патриотизме, господа; все вы рабы, а свободу защищаем только мы одни[403].
4 мая 1839 г.
Фантазия правит бал. — Фантазия в музыке. — Романс «Я думал о себе»
Никогда еще Париж не был таким блистательным, таким привлекательным, таким сногсшибательным, таким очаровательным. Приход весны стал настоящим праздником. Вот уже три дня, как расцвело все, включая женщин; следует отдать им справедливость, никогда еще они не были так хороши, как в этом году; мы не хотим сказать, что нынешние красавицы более красивы, чем красавицы былых времен; мы хотим сказать, что сегодня хорошеньких женщин в Париже стало гораздо больше, чем десять, восемь и даже шесть лет назад; налицо прогресс в области красоты.
Следует отдать должное и парижской промышленности; за последние несколько лет французский вкус замечательно усовершенствовался; все бесконечно важные пустяки: женские уборы, прически и наряды — приобрели то, чего им недоставало: легкость и элегантность. Уборы былых времен были, если можно так выразиться, немного педантскими; моды эпохи Реставрации при всей роскоши отличались несносной холодностью. Роль прелестных головных уборов играли огромные картонные береты, закрывавшие весь верх театральной ложи. Локоны стояли на голове столбом, поскольку парикмахеры трудились над ними с величайшим усердием и накручивали их на ужасные железки; даже увенчивавшие прическу цветы тоже стояли совершенно прямо и походили больше на букет, вставленный в ствол ружья во время военного празднества, чем на украшение очаровательной женской головки. Прямо стояли и перья на шляпах, отчего самая хорошенькая женщина приобретала вид устрашающий и нимало не пленительный. Нагнуть голову становилось решительно невозможно: ведь не всякая башня вправе быть Пизанской. Эти монументальные прически заставляли женщин держаться прямо и чинно. Вдобавок на страже благопристойности стояли рукава, прозванные без особой заботы о благозвучности дольками дыни. Эти неприветливые дуэньи, жесткие и неуступчивые, не давали вам роздыху ни на минуту; стеснительные вдвойне, они не только заставляли вас самих держаться прямо, но и еще принуждали держать прямо их; даже танцуя, вы не думали ни о чем другом; мы ведь недаром сказали, что моды этой эпохи грешили педантством. Фантазия в них и не ночевала, а между тем фантазия — очаровательная фея, которая преображает и украшает все предметы, исключая, однако, политику, на которую она с некоторых пор оказывает влияние, пожалуй, чересчур заметное.
В этом, впрочем, нет ничего удивительного: ведь фантазия нынче распространила свою власть повсеместно. Как мы уже говорили, она завладела женскими туалетами и сообщила им толику кокетства; ее небрежная прелесть придает очарование красавицам, отличающимся самым суровым нравом. Законы переменились: отныне на прямые линии наложен запрет; прически сделались низки, цветы клонятся долу, перья качаются, серьги свисают, рукава развеваются, а слова крахмалить и аппретировать вышли из употребления начисто.
Утро женщины проводят, возлежа в глубоких креслах или на длинных канапе; выезжая, они возлежат в своих колясках. В повестке дня значится томность. На смену педантским модам пришли моды небрежные. Ибо так велит фантазия.
Фантазия полностью переменила обстановку в домах. Прощай, достопочтенный мраморный стол с классическим фарфоровым подносом: фантазия изгнала тебя из салона. Ступайте, алебастровые вазы с увядшими цветами[404]; ступайте, вам больше нет места на камине: ваше место занял малиновый бархат. Фантазия ворвалась в дом и начала хозяйничать: перешила занавески, переменила рамы, открыла шкафы и вытащила все сокровища, которые вы по скупости своей прятали в их недрах. Она разбросала эти прелестные вещицы по всей гостиной; вам больше некуда поставить подсвечник, положить книгу, бросить шляпу; вы всего-навсего следуете моде, однако каждый, кто входит в ваш дом, восклицает: «Какая прелесть! Чудо как хорошо!»
Из салона фантазия перешла в буфетную; она переменила форму хрустальных сосудов; по ее воле графины наших отцов уступили место кувшинам наших дедов. Круглые блюда она сделала квадратными, к великому неудовольствию горячих пирогов, которые тщетно стараются покрыть углы этих новомодных тарелок[405]; она принесла с собой массу английских, русских, итальянских, испанских, венских обыкновений, сообщивших трапезам вид новый и пикантный. К несчастью, из буфетной она проникла на кухню, а это уже непростительно: французская кухня есть почтенное установление, которое следует уважать безоговорочно. В отношении кухни мы полностью разделяем мнения и пристрастия газеты «Конститюсьонель» и ничуть не меньше ее редакторов опасаемся влияния заграницы[406].
