Половина дня уже прошла, а у нас еще не было ни единой свободной минуты. Пора подумать о себе; и вот наконец мы готовы к выходу. О счастье! Свобода близка; мы уже спустились с лестницы и стоим перед воротами; еще шаг, и мы окажемся на улице, а значит, в безопасности; но привратник, заметив нас, бросается к нам с криком: «Вот записочка, которую вам только что передали». Что ж, раз это всего лишь записочка, можно ее прочесть. «Красавчик виконт!» Ну и стиль!.. Ах, так записочка анонимная; тем лучше, на анонимные письма мы отвечать не обязаны: «Красавчик виконт, ты утверждаешь, что капоты на вате нехороши; уж получше тебя».

И подпись:

Как мало слов и как много остроумия. Но все же такое обилие корреспонденции нам не по силам, и мы даем себе торжественную клятву до вечера не распечатывать ни одного письма. Зрелище конверта вызывает у нас содрогания, при виде почерка мы бьемся в конвульсиях. Ни единого письма до завтрашнего дня! Мы дали клятву и ее сдержали — себе на горе… Только назавтра мы удосужились прочесть любезную записку, в начале которой стояло: «Мы ждем вас у себя сегодня вечером, у нас будет небольшой концерт…» Сегодня вечером! Сегодня вечером! Да ведь это сегодня было вчера! Какой скверный день! Не уберечься ни от одной из двух десятков пакостей и упустить одну-единственную радость! О проклятый «Парижский вестник», сколько неприятностей ты нам доставляешь! Кстати, до вестей-то у нас сегодня руки пока не дошли. А пора бы. Начнем же.

В воскресенье в Опере с огромным успехом давали «Немую из Портичи», а у Итальянцев бурю оваций снискала «Сомнамбула»[306]. В последние несколько лет в театральном репертуаре совершилась настоящая революция. Прежде воскресенье было отдано на откуп толпе: по воскресеньям театры давали только старые пьесы, играл в них второй состав; сборы были гарантированы в любом случае, а стоит ли приманивать новинками ту публику, которая уже давно заглотала приманку? Светские люди не знали, чем заняться воскресными вечерами, потому что само словосочетание «воскресный спектакль» приводило всех причудников в ужас; не то сегодня! Нынче воскресный день полностью восстановлен в правах, и теперь для него приберегают лучших актеров и лучшие пьесы. Горе тем поклонникам Дюпре, которые нанимают ложу в Опере по понедельникам! Знаменитый певец выходит на сцену в воскресенье, и только в воскресенье. Понедельничным зрителям приходится довольствоваться пением Лафона и мадемуазель Штольц. Горе тем почитателям таланта Рубини, которые нанимают ложу в Итальянском театре[307] по субботам! В этот день прославленный исполнитель отдыхает; он бережет силы для завтрашнего представления. Иные актеры Итальянской оперы так хорошо усвоили эти новые правила, что играют с полной отдачей только по воскресеньям; взять, например, мадемуазель Персиани: всю неделю она поет неплохо, но остается холодна как лед; однако стоит наступить воскресенью, и она исполняется страсти. По будним дням ничьи страдания не способны тронуть певицу; чувствительность ее пробуждается только по выходным. Мадемуазель Персиани оживает перед публикой, которая платит, а та публика, которая наняла ложу в начале года, не платит: она уже заплатила, а это совсем другое дело; когда дело идет о деньгах, прошлое в счет не идет; все решает будущее. Если мы принимаемся жаловаться на такой порядок вещей, нам отвечают, что Опера и Итальянский театр вообще не имеют права давать представления по воскресеньям, и на это ни у кого возражений не находится. Конечно, раз не имеют права, тут уж ничего не поделаешь. В Париже ведь всегда успокаивают недовольных именно с помощью подобных рассуждений. Отчего, спрашиваете вы, правительство разрешает те или иные вещи? — А оно и не думало их разрешать; напротив, они строжайшим образом запрещены. А значит, не прекратятся никогда. Мораль: все, что запрещено, охраняется законом.

[…] «Взятие Константины», представленное в Олимпийском цирке, наделало много шума[308]. Особенно хороша и нова показалась нам сцена заседания совета под председательством Ахмед-бея. Один из советников берет слово; он дерзает возражать Ахмеду. «Значит, — переспрашивает бей с таким видом, словно его уже почти переубедили, — вы думаете, что..?» — «Да, я полагаю…» — и осмелевший оратор развивает свою мысль. «И вы настаиваете на этом мнении?» — «Разумеется, ибо совесть не позволяет мне…» — «Да-да, прекрасно, — говорит Ахмед, — продолжайте». С этими словами он вынимает из-за пояса пистолет и стреляет оратору в висок. Эта реплика, исполненная неподдельного своеобразия, произвела на собравшихся огромное впечатление. Подобный аргумент ad hominem[309] можно смело назвать убийственным. Опровержений не последовало; никто не произнес традиционную фразу: «Я согласен с предыдущим оратором». Мнение этого оратора отвергли без обсуждения, что же до предложения бея, оно было принято на ура. У нас такой способ дискуссии пока не прижился, но потерпите, все еще впереди: мы еще придем к тому, от чего ушли. […]

Подробное описание последних мод мы опубликуем не прежде, чем возвратятся в город элегантные красавицы, которые любезно соглашаются помогать нам советами; покамест нам недостает некоторых необходимых сведений, и мы боимся совершить грубые ошибки. Нас приводит в ужас сама мысль о том, что мы можем уподобиться одному из провинциальных романистов, который, желая сообщить светскому роману восхитительный парижский колорит, в невинности своей вывел следующую фразу: «Явление Матильды в салоне герцогини де Т… вызвало всеобщее восхищение. Туалет ее был безупречен: пышное алое платье из муарового бархата[310] облегало ее изящную фигуру и выдавало неподражаемый талант мадемуазель БОД РАН (модистка, изготовляющая маленькие шляпки с перьями); серебристый газовый тюрбан, шедевр МЕЛЬНОТА (сапожник, славящийся своими полусапожками) подчеркивал темный цвет ее локонов; чудесный лазурный шарф от ФОССЕНА (королевский ювелир) лишь наполовину прикрывал ее белые плечи, а ее кокетливая резвая ножка выступала гордо и невидимо в башмачках-невидимках работы ШЕВЕ (владелец продуктовой лавки в Пале-Руаяле)».

Впрочем, парижане порой ничуть не уступают в простодушии провинциалам; вот что на днях сообщила нам столичная газета «Мода»: «Моцарт доказывает справедливость старинной мудрости, согласно которой прекрасное не стареет. В прошлый вторник зала Итальянской оперы огласилась выразительными мелодиями „Тайного брака“, и нежное имя Моцарта привлекло к Итальянцам великое множество элегантных красавиц». Да уж, нежное имя Моцарта воистину могущественно, если ему удалось привлечь столько народу на представление шедевра Чимарозы[311]! Пристало ли легитимистской газете плодить узурпаторов? […]

Один из наших друзей возвращался вчера из Версаля в гондоле[312]. Его немало позабавила ярость некоего англичанина, который хотел выйти в Севре, но никак не мог объясниться с кучером. Требовательный путешественник кричал: «Гондольер! гондольер!» — но никто не отзывался на сей венецианский клич. Кучер, заботившийся прежде всего о том, чтобы благополучно доставить свое судно к месту назначения, а о стихах Тассо не имевший ни малейшего представления[313] довез беднягу-англичанина до самого центра Парижа, где друг наш наконец втолковал ему, что во Франции, стране буржуазной и начисто лишенной поэзии, гондолами правят не гондольеры, а кучера дилижансов.