Итак, мы не станем говорить о развлечениях «Союза», как и обо всех других парижских забавах, ничего, кроме правды; мы отдадим справедливость ловкости охотников, их добрым намерениям, их элегантности; мы скажем, что они превосходно держатся в седле, отлично стреляют из пистолета, мастерски владеют шпагой, а многие из них еще и отличаются острым умом, что для охотника — большая роскошь; мы признаем, что их красные фраки прекрасно сшиты, а лошади восхитительны. Но мы скажем им также, что их лисы, лани и олени выдрессированы очень скверно и что если животное, за которым охотятся, не блещет дикостью, оно должно по крайней мере отличаться хорошим воспитанием.

Истина, безжалостная богиня, сколько горестей ты нам приносишь! Что заставляет нас поклоняться твоим пустынным алтарям? Во имя тебя с утра до вечера мы только и делаем, что раздражаем ближних и дальних; ради тебя становимся пугалом для толпы; все, кто боится света правды, проклинают наше имя; твой факел в наших руках для них хуже смерти. О! забери же назад этот гибельный факел! или сделай так, чтобы он служил нам защитой, чтобы он озарял нашу мысль и делился с нею блеском; чтобы он просветил всех, кого мы огорчаем, и внушил им, что мы действуем твоим именем, что нами руководствуют не злоба и не зависть, что мы повинуемся только твоим приказам, что ты одна отвечаешь за наши речи, направляешь нашу руку. Молим тебя, о справедливая богиня, пролей на нас свой свет, и пусть свет этот послужит нам оправданием!

Но как быть правильно понятым, если говоришь от имени истины? Стоит нам кого-то похвалить, нас тотчас спрашивают: «Господин Такой-то вам друг?» — «Ничуть, я с ним не знаком». Стоит нам подвергнуть кого-то критике, у нас тотчас осведомляются: «Господин Такой-то вас сильно обидел?» — «Ничуть! И вообще я очень высокого мнения о его таланте». — «Но вы ведь сказали, что его последнее сочинение дурно написано; отчего же это?» — «Оттого что его последнее сочинение показалось мне дурно написанным». А иные люди говорят так: «На виконта де Лоне нельзя положиться. Он то хвалит нас, то ругает; невозможно понять, он за нас или против нас…» — Сейчас мы вам все объясним: он не за вас и не против вас; он одобряет то, что хорошо, и бранит то, что дурно, не задумываясь о том, обрадует это вас или огорчит. Однако в стране, где все решают дружеские связи, независимость кажется скандальной, а справедливость — чудовищной; человек беспристрастный имеет здесь вид глупца без убеждений. Если вы браните что-то или кого-то, это может объясняться только личной неприязнью. Если известно, что у вас есть причины ненавидеть человека, которого вы критикуете, ваше поведение не вызывает никаких вопросов у публики, да и сам критикуемый не станет на вас сердиться; он знает, что вам положено хулить все, что бы он ни сделал; больше того, если бы вы, паче чаяния, вздумали его похвалить, он принял бы это за незаслуженное издевательство; грязные наветы заклятого врага затрагивают его куда меньше, чем холодные комплименты читателя беспристрастного. Испокон веков люди восклицают: «Что может быть хуже несправедливости?» Отвечаем: «Хуже несправедливости может быть только одно — справедливость!» Она возмущает всех без исключения: во-первых, врагов того, кого вы хвалите, ибо они не прощают вам восхищения тем, что они ненавидят, а во-вторых, его друзей, ибо они находят, что вы расхвалили его недостаточно[302]. Ох и тяжелая же нам досталась работа! По счастью, у нас всегда остается возможность развлечься смешными чертами окружающих; и в те дни, когда нас душит гнев, мы обезоруживаем сами себя смехом.

Торжественно извещаем, что терпению нашему пришел конец! Дольше так продолжаться не может! Из-за наших несчастных фельетонов у нас нет ни минуты покоя. Вместо славы — все мучения, ею порождаемые; вместо власти — все тяготы, с нею связанные!

Право, это слишком! Умоляю: пощадите! Не надобно больше писем на десяти страницах, писем, блистающих умом и достойных прочтения, но отнимающих все наше свободное время; ни в коем случае не надобно советов и рукописей, а также книг и помады — вы ведь знаете, что мы этими вещами не пользуемся.

О корреспонденты чересчур любезные, но, увы, также и чересчур многочисленные, позвольте нам рассказать вам, из чего складывается наш день, — может быть, тогда вы поймете, на какие пытки вы нас обрекаете и каким образом ваши письма — очаровательные, доброжелательные, лестные, способные, в том случае если бы вы адресовали их двадцати разным авторам, сделаться предметом их гордости и источником их радости, — каким образом письма эти, адресованные одному человеку, — между прочим, смертному, — причиняют ему чудовищные муки, ибо он страдает от невозможности их прочесть и терзается угрызениями совести из-за невозможности на них ответить.

Девять утра. Почтальон приносит нам три письма; они прибыли из провинции; в первом — пространная статья, которую нас просят поместить в «Прессе», предварительно прочтя со вниманием; во втором — стихи на взятие Константины[303]; мы уже получили прежде 27 од на ту же тему. Автор третьего письма просит у нас дозволения ознакомить нас с романом в двух томах. За романом следует послать по указанному в письме адресу. — Все это еще цветочки; наберитесь терпения! Нам приносят завтрак; на подносе рядом с чайником возлежит конверт чудовищной толщины; вид у него угрожающий, но в то же время и стыдливый. Четыре письма натощак, это много. Четвертое письмо — на восьми страницах, исписанных убористым почерком. Восемь страниц! Кто же это шлет нам восемь страниц и какой предмет способен был вдохновить этого автора на столь пространное послание? Мы знакомимся с первыми строками, потом быстро пробегаем глазами все остальное: сей шедевр красноречия есть не что иное, как мысли, внушенные чтением романов господина Франсиса Вея[304]. «Этот юноша, — сообщают нам на восьми страницах, — очень талантлив, но ему необходим наставник». Поскольку мы вовсе не считаем, что родились на свет для того, чтобы наставлять господина Франсиса Вея, мы откладываем это увлекательное послание, не дочитав его до конца, и принимаемся завтракать. Но не успеваем мы взяться за прелестную чашку китайского фарфора и сделать глоток чая, как в дверь тихонько стучат. Кто бы это мог быть? Это посыльный, который желает вручить только в наши собственные руки письмо и шкатулочку. Письмо, шкатулочка, отдать в собственные руки… Целый роман. Мы немедля открываем письмо; оно гласит:

Финал:

Тут в нашей душе закипает ярость. Мы бросаем письмо в огонь, а коробочку отдаем посыльному и выпроваживаем его, не особенно заботясь об учтивости; проводив посыльного, мы созываем всех наших слуг, чтобы сделать им внушение и наказать в дом никого не впускать, а всем пришедшим говорить, что нас нет, что мы уехали за город, нет, лучше так: что мы уехали в Лондон. Меж тем, пока мы мечем громы и молнии, в прихожей внезапно появляется барышня с картонкой, робко спрашивает господина виконта де Лоне и, не дожидаясь ответа, разворачивает картонку, из которой извлекает на свет божий три чепчика, одну сетку для волос, один синий атласный капот и два тюрбана. «Это все новинки, господин виконт, они нуждаются в вашем покровительстве. Мне бы хотелось знать, как они вам понравились». Господин виконт интересуется только теми модами, какие видит в салонах; до мод в картонках ему никакого дела нет. Сконфуженная барышня, собрав чепчики, шляпки и тюрбаны, удаляется с очень мрачным видом. Что же до нас, мы возвращаемся в гостиную в ничуть не лучшем расположении духа, и… Что это?.. От изумления мы лишаемся дара речи: пока мы выпроваживали модистку, кто-то проник в нашу гостиную, утащил поднос с нашим завтраком, не дав нам даже докончить скромную трапезу, а взамен оставил на столе шесть кукол разного роста, от мала до велика. Вам интересно, что делают в нашей гостиной эти куклы? Мы сей же час удовлетворим ваше любопытство: самая большая держит в руках письмо, из которого становится ясно, что некий торговец игрушками принял всерьез наш рассказ о кукле Робера Макера и просит нас удостоить его лавку своим покровительством; он прислал нам образцы своего товара, чтобы мы могли оценить его по достоинству. Мы немедленно отсылаем назад весь его выводок, приказав передать, что мы процитировали господина Дебре как остроумного человека, а вовсе не как торговца игрушками[305]. Шесть кукол отправляются восвояси: мы остаемся в одиночестве и можем без помех предаться мрачным мыслям; но не тут-то было: в гостиную с загадочным видом вплывает на руках у слуги толстый сборник стихов и как бы невзначай обосновывается на нашем столе. Мы решаем не уступать ему в лицемерии и делаем вид, что его не замечаем; впрочем, мысли наши от его присутствия делаются еще мрачнее. Меж тем на улице светит солнце, у нас возникает желание прогуляться, и мы начинаем одеваться, располагая скоро выйти из дому… Тщетные мечтания… Тук-тук-тук! — Что там такое? — Письмо. — Как, опять? Ну хорошо, посмотрим, в чем дело… «Сударь, доверие, какое вы мне всегда оказывали, и проч… Богатый выбор товаров, и проч.». Письмо торговца, размноженное типографским способом… Получить по почте письмо, размноженное типографским способом, в ту самую секунду, когда одеваешься для прогулки! Правда, этому надругательству подвергаемся не только мы; многие из наших читателей испытали то же самое, и это нас утешает: по крайней мере, мы не одиноки в наших горестях! Мы с отвращением бросаем письмо на стол и продолжаем заниматься своим туалетом. Тук-тук-тук! — Что там такое? — Письмо. — Оставьте его в гостиной. — Но посыльный ждет ответа. — Дверь приоткрывается, и в щель протискивается письмо. Да нет, не письмо, а целый пакет и вдобавок очень толстый. Что же внутри? «Темы для статей господина виконта де Лоне. Сударь, каждую субботу я с величайшим удовольствием читаю ваши изящные фельетоны, и проч.». Далее следуют предлагаемые нам темы. Тема номер один: О грязи на улицах. Тема номер два, ничуть не менее изящная: О неудобных решетках на малых канализационных люках. Тема номер три: О торговцах каштанами и торговках устрицами. Тема номер четыре… Ее мы повторить не дерзнем. До такого изящества наши изящные фельетоны еще не дозрели. В письме двенадцать страниц. Каждая тема развита очень подробно, каждый совет обоснован с великим тщанием; все возражения предусмотрены и парированы. Фразы построены следующим образом: «Вы скажете мне, что решетки на малых канализационных люках имеют то преимущество, что… и проч. На это я вам отвечу, что… и проч.» — или: «Мне возразят, что торговцы каштанами вправе… и проч.». Мы отдаем должное чистоте намерений нашего любезного корреспондента и искренности его пожеланий, но вынуждены признаться в нашем несовершенстве. Смиренно заверяем нашего советчика, что не способны сочинить легкий и остроумный фельетон, даже имея такие темы.