Не подумайте, однако, что он ведет такую жизнь по недомыслию и недоразумению: народ, зараженный конституционализмом, подходит всерьез ко всему, а особенно к развлечениям; легкомыслию здесь не место. Для юного парижанина курение — не отдых, а работа; игра — не страсть, а дело; еда — не удовольствие, а наука. Он ест из принципа и по правилам; утром он обдумывает обед, который съест и оценит вечером. В двадцать лет он уже великий знаток кулинарного искусства; он уже презирает родительские пироги и бабушкину шарлотку; этот надменный юнец еще не знает жизни, но уже разбирается до тонкостей во всех соусах цивилизации.
Огюст Пюжен. Театр «Амбигю».
Огюст Пюжен. Театр «Варьете».
Парижанин созревает рано; в двадцать лет он уже безупречный гастроном, а в двадцать пять — законченный игрок. Игра нынче уже не дерзкий вызов судьбе, не сильное чувство, рождаемое схваткой со случаем, и даже не отважное вопрошание оракула, ответа которого ожидаешь с тревогой и сладким ужасом… Это уже не то поэтическое опьянение, не то пленительное беспокойство, которое Жорж Санд описала с таким искусством на красноречивых страницах «Лелии»…[585] Игра нынче — холодная спекуляция, жестокий расчет, строящийся на знании человеческих характеров; это бесчестная эксплуатация недостатков, которые игрок подглядел, общаясь с противником вдали от игорного стола, и достоинств, которые он коварно поощрял под предлогом мнимой дружбы, дабы воспользоваться слабостями и благородством соперника в решающий момент игры.
Когда азартные игры были публичными, игроки сражались с банком, то есть существом отвлеченным и коллективным, таинственным, словно сфинкс, бесстрастным, как судьба. Сражение было честным. Вам везло или не везло — это решало всё. Теперь игроки сражаются со своими товарищами по развлечениям, а порой даже с друзьями, и все дело решает не случай, а расчет. Теперь важна не удача, а ловкость, чтобы не сказать: наглость. В подобной борьбе оружием служат не карты, а характеры; кто из игроков более деликатен, тот и более несчастен. Если вы физиогномист, вы легко угадает по лицу, кто обречен на неуспех. Вот чело благородное и задумчивое; с такой честной улыбкой больших сумм не выиграть. Вот, напротив, взгляд хитрый и лживый; на этого человека можете ставить без колебаний[586]. Вы не прогадаете: этот всегда устроит дело так, что случай будет на его стороне. Метода у него самая простая: если он проигрывает… тотчас выясняется, что он любит ночь, может жить только ночью; день, говорит он, это время для дураков; только буржуа и дикари обожают солнце, сам же он без ума от света люстр; он способен пить, любить, творить только ночью; так вот, напевая «О прекрасная ночь!», он заставит вас пить и играть с ним до утра, то есть до того момента, когда отыграет все деньги, какие вам проиграл… Если же он выигрывает… о, тогда дело другое: тогда он делается мрачен и молчалив; он сам не понимает, отчего… но с некоторого времени его часто посещают внезапные приступы дурноты, и это его тревожит; он открывает окно, выходит в сад… или на террасу. Ему предлагают вернуться за карточный стол… «Сейчас», — отвечает он, придавая своему голосу точно отмеренную томность… Его место за столом занимает другой; сам он выжидает несколько времени, а затем, воспользовавшись разгоревшейся между игроков ссорой, незаметно берет шляпу и уходит. Здоровье его будет оставлять желать лучшего еще неделю или две — до тех пор, пока он снова не начнет проигрывать; тогда с самым простодушным видом он снова начнет уверять вас, что любит ночь и только ночь, что ночная жизнь ему ничуть не повредит, напротив, только ночь, посвященная вину и картам, способна исцелить его недуги. Пожелай мы исчислить все хитрости, на какие идут нынешние игроки, нам пришлось бы составить толстый том, и том этот оказался бы трактатом по психологии, дипломатии и политике, достойным самого Макиавелли. Вот почему сегодня игрока двадцати пяти лет от роду уже не отличить от старого наблюдателя нравов, разочарованного в людях. Ничто не старит ум так быстро, как эта гадкая наука страстей, как это корыстное изучение характеров. Увы! кто богатеет, делая ставки на человеческое сердце, тот должен навсегда распроститься с иллюзиями.
Сегодня игра ведется в частных домах, и это заставляет нас сожалеть о той игре, какая происходила в игорных домах публичных. Когда случай находился под контролем, он был не так опасен. Но конституционное лицемерие — враг здоровой нравственности; наши добродетельные пуритане запретили игорные дома, но не подумали о том, что не в их силах запретить игру[587]; они стремились не столько сдержать пагубную страсть, сколько уничтожить средства за нею надзирать, ибо в своей законодательной невинности перепутали надзор с пособничеством. Удивительно, что люди столь тонко чувствующие и столь беспредельно щепетильные до сих пор не уничтожили сточные канавы. В самом деле, разве могут наши высоконравственные депутаты допускать, чтобы эти потоки нечистот оскверняли подведомственную им территорию? С другой стороны, мы ведь живем в век свободы, так не пора ли провозгласить наконец самую прекрасную из них — свободу грязи?
Если мы так много уделяем внимания игре, то лишь потому, что никогда еще наши соотечественники не предавались игре так истово, как ныне. Игра не приходит одна, за игорным столом вино льется рекой, и ловкие игроки охотно этим пользуются; они пьют воду, а противников себе избирают из числа поклонников Бахуса. Меж тем цивилизация и химическая наука не стоят на месте, и с их помощью люди, к несчастью, открыли пропорции, позволяющие много пить, но не слишком пьянеть. Нет ничего более коварного и более опасного, чем то странное состояние, в каком пребывает ум профессиональных питухов. Это нечто среднее между бодрствованием и сном, разумом и безумием, днем и ночью; покуда ум дремлет в потемках, человек совершает сотню непоправимых оплошностей. Ему хватает хладнокровия на то, чтобы действовать, но недостает здравомыслия на то, чтобы свои действия контролировать. Он может идти прямо, но не знать, куда именно он направляется; он может играть дерзко, но не понимать, как далеко он зашел; он может показаться в свете, но вечер напролет говорить глупости; при этом, поскольку он не имеет вида пьяного человека, он имеет вид человека неумного, а это гораздо хуже. Мы не в восторге от этих питухов-профессионалов.
— Так вы, значит, предпочитаете любителей?
— Да, нам больше по душе те, кто после трех стаканов вина немедленно падает под стол.
— Отчего же?
— Оттого что они там и остаются. Самое умное, что может сделать пьяный, — это улечься под пиршественным столом или на городской мостовой. Там его место, и там его никто не обидит, потому что никто не вправе возвысить голос против человека, знающего свое место. Но зачем пьяные являются в наши гостиные? Зачем смущают покой наших празднеств? В свете дозволено сулить опасность, но грозить неприятностями — ни за что.
После игры и вина естественно заговорить о красотках. Мы бы охотно так и поступили, но увы: каждый скажет вам, что в свете в этом году красивые женщины — редкость, зато — утешение не из последних! — некрасивые в изобилии. Вид театральных залов ужасен: всю зиму Итальянский театр, прежде по праву слывший местом сбора всех модных красавиц, заполняли чудища всех национальностей. После спектакля, при разъезде еще можно было заметить там и сям хорошенькие личики в обрамлении черных бархатных капюшонов или на фоне белых кашемировых бурнусов, но в зале эти редкие островки красоты терялись среди уродливого большинства. Вообразите себе целые ряды старух в тюрбанах, и каких тюрбанах! Театральная зала походила не на собрание дилетантов[588], наслаждающихся пленительной гармонией, а на трибунал старых кади, отправляющих правосудие: зрелище внушительное, но ничуть не прекрасное. Вдобавок в зале Итальянского театра теперь не увидишь ни единого юноши; разве что какой-нибудь почтительный сын составит компанию любимой матушке; балкон занят людьми почтенными, партер — людьми зрелыми. Неужели молодые люди не любят музыку? Сомневаюсь; куда вероятнее, что они не любят старых кади[589].
