Борьба, однако, продолжалась. Молодые ели боятся ветров и холода. И едва наступала осень — множество елочек с корнем повыдергали свободно гулявшие на Зыбуне ветры, а остальное довершили ранние морозы: влажная земля трескалась и рвала слабые корни. Березки и осинки, которых не сразу и заметишь в буйной поросли травы, победили. Их веселые и поначалу, казалось, разрозненные стайки, поднимаясь, смыкались все теснее, в дружный хоровод. Они лет десять радовались солнцу, торопливо тянулись навстречу свету и теплу. Таким, березово-осиновым, и видели партизаны этот мыс, далеко вдающийся в Зыбун. Он как бы показывал: «Гряда — там! Иди, придешь!»

Гордо шумели юные победители листвой, прикрыв ею от ледяных ветров новые поколения елочек. Под лиственным шатром достаточно елям и тепла, и света. И вот быстрорастущие ели, обогнав в росте березы, через тридцать лет, к пятидесятому году, заглушили их, лишили пищи и, главное, света. А осинки и вовсе плохие бойцы: вечно дрожат, робко машут хрупкими руками, словно заклиная ели не трогать их. Минуло еще десять лет, и хилые березки и осинки погибли. Лишь кое-где, по краям мыса, они еле проглядывали в мрачной стене елового леса.

Довольные собой, приятно возбужденные своим открытием, ребята выбрались на опушку, присели отдохнуть.

— Что же все-таки означает это «ка» и второе «ел»? — вслух размышлял Санька. — Искать, песка, леска, мыска… Слушайте, а вдруг они так и писали: «Надо идти с елового мыска»?

— А что тогда означает второе «ел»? «От ельника в трех шагах» не подходит. Ельник большой, — пояснил Володька.

— А если так: «…золото зарыто в конце елового мыска…» под какой-то приметной елью. Толстой или сухой.

— Все равно не получается. Если их тиф свалил на гряде, то через болото они не перешли бы. И опять же перед «ка» и «ел» стоит «зер». А на мыске нет озера.

— А озеро ли это? — включился в спор и Хасан.

— Зер… Зеркало, зерно, — опять забубнил Санька. — А если это фамилия партизана?.. «Зернова свалил тиф, через Зыбун его и золото не перенести. Он останется на еловом мысу, а я пойду к Пескаревому озеру…» Вот и «ка»: пес-ка…

Володька вскочил, потянул из рук Саньки копию письма.

Завязался спор не на шутку. Чтобы избежать ссоры, Санька притих.

— Тут мы ни до чего не дотолкуемся. Надо искать гряду, — заключил Володька. — А то у тебя выходит, что партизан товарища бросил, а золото понес. Да еще сам и пишет об этом. Ерунда у тебя получается.

…И вот Хасан, «начальник» экспедиции, вскакивает и командует:

— На Зыбун ша-а-гом марш!

— Ур-ра! — не раздумывая, кричат в ответ «завхоз» и «главный геолог».

…В небе — ни облачка. Только на синей зубчатой стене зачутымских кедрачей пасутся пушистые белые барашки; теплый южный ветерок тихо гонит их по-над Чутымом в голубую даль. Где-то в вышине радуются лету и солнцу жаворонки. И только далекий, скрипучий голос вечно чем-то раздраженного коростеля как бы фальшивит их виртуозные жизнерадостные трели…

Мало кто в дореволюционном Рыльске не знал немого Епишку, саженного детину, работника известного на всю Сибирь купца Куперина.

Однажды в сарай, где работал и спал Епишка, зашел молодой куперинский приказчик Степан Мажоров. Стараясь не коснуться липких стен, он поманил Епишку пальцем.

— Хочешь, — Епифан, в сукне ходить и французские булки кушать?

Епишка помычал, жестикулируя и, наверное, догадавшись, что Мажоров все равно ничего не поймет, закивал головой.

— Иди за мной. Да не рядом, ты! Сзади иди.

И Епишка покорно поплелся вслед.

А накануне произошло вот что.

Вызвал Степана к себе на дом «сам», сказал ему.

— Изволил я усердие твое заметить.

— Премного благодарен вам, Порфирий Евграфыч! — склонился Мажоров.

Куперин предложил приказчику пробраться в верховья Чутыма и на его малые притоки, собрать с туземцев «ясак», поторговать.

— Только смотри, — предупредил Куперин. — Финтить станешь — под землей сыщу! Слышал, небось, о полковнике Куперине? Брат мой. Вся губернская полиция в его руках. Смекаешь? И он тоже в моем деле участие имеет. Это понял?

— Как не понять, ваше степенство! Да я жизни своей не пожалею…

— Вот, вот! И что он или я в этом деле — ни гу-гу!

Куперин взял с Мажорова расписку и, кроме подписи, заставил его приложить палец.

— Линии на ем — не перестряпаешь, — не стесняясь, рассуждал он. — С собой Епишку возьмешь. Этот не разболтает!

Куперин подал Мажорову сверток, пояснил:

— В мундир унтера его оденешь. С двумя Георгиями!.. Что хошь говори, что хошь делай, а пушнинка чтоб была. Понял?

…В первую же ночь, нагрузив лодку охотничьими припасами, спиртом да яркими безделушками подешевле, Степан и Епишка отплыли в верховья Чутыма. Завидя стойбище у Зыбуна на Белоярском плесе, Мажоров помог Епишке натянуть тесный мундир унтера и выстрелами известил о прибытии «властей». Сойдя на берег, зычно потребовал ясак. Нюролька, тогда еще молодой, лучший в округе медвежатник, отец Жуванжи и несколько подкочевавших с севера эвенков робко жались друг к другу. От крестов и пуговиц Епишкинского мундира, надраенных суконкой, отражались, рассыпаясь лучами, десятки маленьких солнц.

— Брони бог…

— Слышали? Война с германцем идет? Самый главный сказал: «Иди на войну или пушнину дай». Поняли?

— Борони бог, зачем война?.. Бери пушнину.

Епишка, вскинув ружье «на плечо», словно окаменев, стоял в трех шагах сзади. Целый день потратил Мажоров на обучение «унтера», но цели достиг: Епишка внушал страх перед грубой, безжалостной силой, глухой ко всему на свете… И если шкурки ложились к ногам скупо, Епишка стрелял в воздух, а Мажоров повторял:

— Ясак! Ясак! Нет пушнины — садись в лодку! На войну!

Затем Степан выносил из лодки бидон со спиртом и короб с безделушками: раскладывал ленты, зеркала без оправы цветные кисеты и наливал охотникам спирт.

— Пейте! Огненная вода снимает все болезни, все горести-печали. Пейте!

После угощения начиналась «торговля»…

Нелегким был путь по многочисленным речушкам — притокам Чутыма, но, вспоминая сейчас об этом, Степан остро, с болью в сердце чувствовал, что те дни были лучшими в его жизни. Он почти не спал сам, измотал Епишку, как одержимый рвался все дальше и дальше. Успех пьянил, и он ни до, ни после этого не чувствовал себя таким счастливым. Лодка уже еле вмещала мешки, с пушниной. Только начавшиеся по ночам заморозки заставили Степана повернуть обратно. Но было уже поздно. Пришлось зимовать вдали от жилья, там где застал ледостав. Только лоси спасли их с Епишкой от голодной смерти и от холода. Степан охотился. Епишка свежевал туши, носил мясо, строил из шкур чум…

Затем Степан отправил Епишку к жилью, добывать оленью упряжку. Немой ушел и не вернулся. У Степана вышли спички.

Приходилось день и ночь поддерживать костер. Однажды, уже весной, он пошел в тайгу и вернулся к покареженной огнем куче шкур вместо чума. На Чутыме стояла наледь: еще неделя — и лед тронется. Но Степан не стал ждать, отправился по берегу реки пешком. Недели через три, когда большая вода уже скатилась, Степан добрался до Юрт и здесь от отца Жуванжи узнал о том, что круто изменило всю его жизнь: еще полгода назад в России свершилась революция.

Жуванжа рассказал ему: рано утром через Юрты на Зыбун прошли двое. Явно второпях бежали из Рыльска: один даже без фуражки, повязан чем-то и очень смахивает на купца Куперина. Жуванжа до этого видел Куперина давно и лишь один раз, но охотничий глаз зоркий. Степан решил, что, видимо, Куперин, опасаясь за свою жизнь и солидные капиталы, бежал вместе с братом, жандармским полковником, и конечно, не с пустыми руками.

— Проведешь? Ружье отдам! Трехствольное — вот!.. Нельзя упускать этого кровососа!