— О, какая приятная встреча! — воскликнул он, подходя к ним.

Дамы обернулись и улыбнулись нам. С замиранием сердца ждал я этой встречи. И действительно, она все решила. С г-жой Гошро я встретился, как с доброй знакомой; но все во мне перевернулось, когда г-жа Нежон взглянула на меня своими черными глазами. Я почувствовал, что влюблен без памяти. На ней была желтая шляпка с глициниями и шелковое сиреневое платье с атласной отделкой палевого цвета, — туалет и нарядный, и в то же время очень женственный. Но все это я рассмотрел только потом; в первую минуту она предстала передо мной словно в каком-то солнечном ореоле, осветив все вокруг.

Феликс между тем уже заговорил с дамами:

— Ну как? Ничего выдающегося? Я ничего хорошего пока не видел.

— Боже мой, да ведь и каждый год так, — сказала Берта.

И, повернувшись к стене, она продолжала:

— Вы посмотрите, какую картинку обнаружила Луиза. Платье просто великолепное! Госпожа де Роштай была точно в таком же на последнем балу в Елисейском дворце.

— Да, — негромко добавила Луиза, — только рюшки на вставке у нее были нашиты квадратиками.

И они снова углубились в изучение небольшого полотна, на котором была изображена дама в будуаре: стоя у камина, она читала письмо. Живопись показалась мне весьма убогой, но к живописцу я вдруг преисполнился самых теплых чувств.

— Да где же он, наконец, — сказала вдруг Берта, оглядываясь и ища кого-то глазами. — То и дело оставляет нас одних!

— Гошро вон там, — спокойно ответил Феликс, от внимания которого ничто не ускользало. — Он сейчас рассматривает, знаете, этого большого сахарного Христа, распятого на пряничном кресте.

Действительно, муж Берты, заложив руки за спину, со спокойным и равнодушным видом неторопливо расхаживал от картины к картине, словно пришел один. Заметив нас, он подошел поздороваться и спросил обычным бодрым тоном:

— Обратили внимание на Христа? С каким замечательным религиозным настроением он сделан!

Дамы снова двинулись по залам. Гошро последовал за ними, мы с Феликсом тоже. Поскольку муж шел рядом, это выглядело вполне благопристойно. Заговорили о Нежоне. Он, конечно, придет, если только не очень задержится на заседании какой-то комиссии, где он должен довести до сведения собравшихся точку зрения правительства по какому-то важному вопросу. Гошро целиком завладел мной, осыпал меня изъявлениями дружбы. Меня это очень стесняло, ведь я должен был отвечать ему тем же. Феликс, улыбаясь, тихонько сжал мне локоть; но я не догадался, на что он намекает. А он, пользуясь тем, что я отвлекаю толстяка Гошро, присоединился к дамам и шел теперь с ними впереди. До меня долетали обрывки их разговора.

— Так вы идете сегодня вечером в Варьете?

— Да, у меня ложа бенуара. Говорят, очень забавная пьеса. Может быть, и вы пойдете, Луиза? Ну, пожалуйста, прошу вас!

И через несколько шагов:

— Вот и конец парижским развлечениям. Сегодняшняя выставка — последнее событие сезона.

— А скачки?

— Ах да! Хорошо бы съездить на скачки в Мезон-Лаффит. Говорят, занятное зрелище.

А в это время Гошро разговаривал со мной о Бокэ; это великолепное имение, говорил он, а старания моего отца еще удвоили его ценность. Он мне явно льстил. Но я совсем его не слушал; каждый раз, когда Луиза останавливалась перед какой-нибудь картиной и шлейф ее платья слегка касался моих ног, меня охватывало необычайное волнение. Шея ее, белеющая из-под темных локонов прически, была хрупкой и нежной, как у девочки. Да и держалась она по-прежнему ребячливо, это даже несколько меня огорчало. С ней многие раскланивались, и она, шурша юбками и поворачиваясь то туда, то сюда, звонко смеялась, привлекая к себе всеобщее внимание. Два или три раза она обернулась и пристально посмотрела на меня. Я шел, как во сне. Не знаю уж, сколько времени следовал я так за нею: я совершенно одурел от речей Гошро; от мелькания картин, тянувшихся бесконечной лентой слева и справа, рябило в глазах. Могу только сказать, что к концу все мы наглотались пыли, и я чуть не падал от усталости; дамы между тем казались все такими же свежими и по-прежнему улыбались.

В шесть часов Феликс увел меня обедать. За десертом он мне вдруг сказал:

— Я очень тебе благодарен.

— За что же? — спросил я, крайне удивленный.

— Да за то, что ты не ухаживаешь за госпожой Гошро. Это очень мило с твоей стороны. Так тебе больше нравятся брюнетки?

Я покраснел. Он поспешно добавил:

— Я не требую признаний. Наоборот, ты, должно быть, заметил, я стараюсь не вмешиваться. По-моему, каждый должен сам проходить школу жизни.

Он говорил совершенно серьезно, с самым дружеским участием.

— Так ты думаешь, она сможет меня полюбить? — спросил я, не смея произнести вслух имя Луизы.

— Ну, ничего определенного сказать не могу. Поступай, как считаешь нужным. Сам увидишь, что получится.

Я воспринял эти слова как поощрение. Но Феликс уже вернулся к своему обычному ироническому тону и стал полушутя уверять, будто Гошро был бы очень рад, если бы я влюбился в его жену.

— Да-да, ты еще не знаешь этого ловкача. Ты не понял, почему он так тебя обхаживает? Влияние его дяди в округе падает, и он жаждет заручиться поддержкой твоего отца, когда придется предстать перед избирателями… Черт возьми, я просто испугался. Еще бы! Ведь ты же можешь ему пригодиться, а я ему уже сослужил службу.

— Но это же отвратительно! — воскликнул я.

— Почему отвратительно? — возразил он так спокойно, что я не мог разобрать, шутит он или говорит серьезно. — Если жена не может обойтись без любовников, то пусть уж они будут хоть чем-то полезны и мужу.

Вставая из-за стола, Феликс предложил мне пойти в Варьете. Я видел пьесу два дня тому назад, но умолчал об этом и выразил живейшее желание ее посмотреть. И какой чудесный вечер я провел! Дамы сидели в ложе бенуара рядом с нашими местами в партере. Повернувшись, я мог наблюдать за лицом Луизы, видеть, какое удовольствие доставляют ей остроты актеров. Два дня тому назад все эти остроты казались мне плоскими. Сейчас меня от них не коробило, наоборот, я испытывал наслаждение, слушая их, — они как бы устанавливали тайную близость между мною и Луизой. Пьеска была очень вольного содержания, и Луизу особенно смешили всякие рискованные словечки. По-видимому, в театральной ложе она считала для себя позволительным смеяться при самых соленых шутках. Когда при взрыве смеха наши взгляды встречались, она не отводила глаз. Это казалось мне тонким и смелым кокетством. Я с радостью думал, что за три часа, проведенные вместе в этой атмосфере непристойностей, мои любовные дела сильно продвинутся. Впрочем, не мы одни, весь зал покатывался со смеху, многие дамы в ярусах даже не прикрывались веером.

Во время антракта мы отправились засвидетельствовать нашим дамам свое почтение. Гошро только что вышел из ложи, и мы могли сесть. В ложе было темно. Луиза сидела совсем рядом со мной. Она шевельнулась, и край ее пышных юбок накрыл мне колени. И я унес с собой ощущение этого прикосновения, как первое немое признание, соединявшее нас друг с другом.

С того вечера прошло десять дней. Феликс куда-то исчез, и у меня нет никакой возможности увидеться снова с г-жой Нежон. Чтобы хоть что-то связывало меня с ней, я покупаю пять или шесть газет, в которых упоминается о ее муже. Он выступил в парламенте во время бурных дебатов и произнес речь, о которой много говорят. Раньше эта речь показалась бы мне убийственно скучной, теперь мне интересно ее читать: за казенными фразами я вижу черные косы и белую шею Луизы. Я даже поспорил с каким-то мало мне знакомым господином, яростно защищая бездарного Нежона. Злые нападки газет выводят меня из себя. Конечно же, Нежон глуп; но это только лишний раз доказывает, что жена его умна, если он, как говорят, обязан ей своими успехами.

За эти десять дней я, сгорая от нетерпения, побывал раз пять-шесть у тетушки в надежде на счастливый случай, на неожиданную встречу. Но все было напрасно. В последний свой визит я так сильно рассердил графиню, что теперь не скоро осмелюсь у нее появиться. Она вбила себе в голову, что должна устроить меня с помощью г-на Нежона на какой-нибудь дипломатический пост; велико же было ее изумление, когда я, ссылаясь на свои политические убеждения, отказался от этой протекции. А ведь когда тетушка впервые со мной об этом заговорила, я не возражал; но тогда я еще не был влюблен в Луизу и не видел ничего дурного в том, что ее муж окажет мне услугу. Не зная истинных причин, тетушка не могла понять такой щепетильности и заявила, что все это детские капризы; разве нет среди тех, кто представляет республику в других странах, легитимистов, не менее убежденных, чем я? Как раз наоборот, дипломатическое поприще — это убежище легитимистов; их полно во всех посольствах; удерживая в своих руках высокие государственные посты, к которым так стремятся республиканцы, они тем самым служат нашему делу. Мне было очень трудно найти какие-либо серьезные возражения; я отговорился поистине смехотворным ригоризмом, и тетушка в конце концов решила, что я совсем сошел с ума; покровительница моя была вне себя, ведь она уже успела поговорить обо мне с г-ном Нежоном. Ну и пусть! По крайней мере, Луиза не подумает, что я ухаживаю за ней из-за какого-то назначения.