Это была деревушка, расположенная вдали от железной дороги и потому оторванная от внешнего мира. Ее домики беспорядочно рассыпались по крутому берегу; однако во время больших паводков вода иной раз подходила к домам и жители ездили друг к другу на лодках. Летом мы спускались к Сене по заросшему травой склону, где петляло множество тропинок. В деревне мы нашли добряка — хозяина харчевни, который всю ее отдал в наше распоряжение. Постояльцы были редкостью, — только по воскресным дням заглядывали в харчевню крестьяне, поэтому хозяин был рад компании парижан, приезжавших на несколько недель.

В течение трех лет мы были настоящими властителями округи. Домик был маленький; и когда наша компания разрасталась до двенадцати человек, приходилось искать комнаты в деревне. Я снял комнату у кузнеца. До сих пор у меня перед глазами просторная комната — огромный дубовый шкаф, побеленные стены, с наклеенными на них картинками, оштукатуренный камин, на котором выставлена вся роскошь крестьянина: бумажные цветы под стеклянным колпаком, золоченые коробочки, выигранные на ярмарках, раковины, привезенные из Гавра. Чтобы взобраться на кровать, нужна была лесенка. В комнатах стоял приятный запах свежевыстиранного белья, которым был полон шкаф.

Сданная мне кузнецом комната принадлежала его старшей дочери, и на гвоздях все еще висели ситцевые юбки и полотняные лифы. Приятели шутя говорили, что я сплю среди юбок. И в самом деле гардероб этой крестьянки смущал мой покой. Иногда меня разбирало любопытство и я, забравшись в шкаф, рассматривал все, что в нем висело. До чего ж здорова была девка! Пояса ее платьев были мне широки, а в каждом ее лифе могли бы без труда поместиться по две парижанки. Как-то вечером я обнаружил под стопкой полотенец корсет; я обомлел, увидев эти доспехи: настоящие латы из китового уса, которые могли бы свободно облечь торс Венеры Милосской. Нужно сказать, что на второй год моего пребывания у кузнеца прекрасная Эрнестина вышла замуж за мясника из Пуасси.

В четыре часа утра ласточки, которые свили себе гнездо на печной трубе, будили меня своим звонким щебетаньем. И все-таки я засыпал вновь; но около шести часов начинался оглушительный грохот. Внизу кузнец принимался за работу. Моя комната находилась как раз над кузницей. Мехи ревели неистово, как морская буря, молоты ритмично падали на наковальню, весь дом сотрясался от этой музыки. В первое время мне казалось, что моя кровать подпрыгивает уж очень сильно, и я поневоле вставал; потом привык, и, когда, бывало, устану, песня молотов даже убаюкивала меня.

Мы приезжали сюда ради Сены и проводили на реке целые дни. За три года мы ни разу не совершили прогулки пешком; однако не было ни одного островка, ни одного маленького рукава или излучины реки, которых бы мы не знали. Прибрежные деревья стали нашими друзьями; мы могли бы сосчитать по памяти камни, все утесы, мы чувствовали себя как дома на целое лье вверх и вниз по течению реки. Еще и сегодня стоит только закрыть глаза, как передо мной возникает Сена, ее завесы из тополей, берега, усыпанные крупными голубыми и лиловыми цветами, пустынные острова, заросшие высокой травой.

У нашего хозяина была лодка, сделанная, думается, в Гавре, тяжеловатая барка, вмещавшая человек пять-шесть. Должно быть, она была весьма крепкой, если выдержала те злоключения, на которые мы ее обрекали. То мы, бывало, разгоним ее, и она со всего размаха врезается в берег, то мы ее протаскивали по упавшим в воду деревьям, то бедняга садится на мель, зарываясь в песок так глубоко, что нам приходится разуваться, влезать по колено в воду и вытаскивать ее. Она только кряхтела, а нас это смешило. Случалось, что просто из озорства, желая испытать лодку, мы нарочно бросали ее на камни сильным ударом весел. От резкого толчка все падали навзничь; она же, получив царапины, издавала глухой стон, что приводило нас в полнейший восторг.

Не знаю, подозревал ли хозяин о тех испытаниях на крепость, которым подвергалась его лодка; но помню, что он не раз смотрел на нее задумчивым и жалостливым взглядом, когда полагал, что его никто не видит. Наклонившись, он с отеческой тревогой осматривал и поглаживал свою лодку. Это был мягкосердечный человек. Он так и не решился высказать нам свое недовольство.

А затем, утихомирившись, мы наслаждались бесконечным очарованием реки.

Берега ее расступаются, русло становится широким водоемом, и вот здесь-то, в ряд, стоят три острова. Первый слева, очень длинный, растянулся почти на пол-лье; второй отделен от него рукавом, протяженностью не более трехсот метров; третий просто холм с высокими деревьями. За ними разбросан целый архипелаг крохотных островков, увенчанных зеленью и разделенных протоками. По левому берегу тянутся возделанные поля; правый, высокий берег покрыт густым лесом.

Мы поднимались вверх по течению и, чтобы не устать, шли у самого берега; затем, выйдя на середину реки, отдавали лодку на волю течения. Она бесшумно скользила, предоставленная сама себе. Мы же лениво переговаривались, растянувшись на скамьях. Но всякий раз в тихую погоду, когда лодка подплывала к островам, мы умолкали и невольная задумчивость охватывала нас.

Прямо перед нами над светлой водой на одной линии стояли в ряд три острова, оконечности которых, закругленные и покрытые зеленью, напоминали огромные корабельные носы. В багровом свете заката три огромные купы могучих деревьев устремляли вверх свои зеленые верхушки и дремали в недвижном воздухе. Можно было подумать, что это стоят на якоре три корабля, три левиафана, мачты которых каким-то чудом покрылись листвой. Острова смотрятся в эту водную гладь, в это огромное, без единой рябинки серебряное зеркало и видят в нем уходящие вглубь отражения своих берегов и высоких деревьев. Покой и величие исходят от лазури неба и реки, где так безмятежно спят деревья. А по вечерам, когда не шелохнется ни один листок, когда вода отливает голубоватым блеском стали, картина становится еще более величественной и навевает думы о беспредельности.

Мы плыли все дальше по протокам между островами. Здесь царило более задушевное очарование. Деревья, наклонившиеся к воде с обоих берегов, превратили реку в длинную садовую аллею. Над нами лишь узкая полоса неба, а далеко впереди открывается Сена, которая убегает от нас, сверкая серебряными чешуйками; снова лесистые пригорки, а среди них затерялась деревенская колокольня. После покоса луга на островах покрыты нежным бархатным ковром, который бороздят косые лучи заходящего солнца. Розово-зеленой молнией с криком пронесся над водою зимородок. На верхушках деревьев воркуют горлицы. Величественный покой, какая-то удивительная свежесть создают необычайное впечатление: кажется, что мы попали в вековой парк, где некогда знатные дамы предавались любовным утехам.

Затем мы заплывали в какой-нибудь маленький рукав, и там нас ожидало новое удовольствие. Грести было невозможно. Приходилось бросать весла и в трудных местах отталкиваться багром. Деревья смыкались сплошной стеной, верхушки переплетались — и мы плыли под сводом, закрывавшим от нас все небо. Течение подмывало корни столетних ив, обнажив их серые корни, похожие на клубки ужей; подгнившие стволы наклонялись к самой воде и своим трагическим обликом напоминали утопленников, которые зацепились за что-то волосами и лишь поэтому не погружаются в воду; и все же из такого разбитого, растрескавшегося и покрытого грязной пеной дерева вырывается свежая поросль нежных ветвей и листьев, возносится вверх и дождем падает вниз. Проплывая под зеленым сводом, мы наклоняем голову, и ветки ласкают нас своим прикосновением.

Иногда нам приходилось плыть среди водяных растений; листья кувшинок, плотные и круглые, словно спины лягушек, лежали на воде, и мы рвали мясистые влажные желтые цветы; раскрывшиеся кувшинки выглядывали из воды, как глаза любопытных карпов. Были там и другие растения, названий которых мы не знали; но больше всего маленьких лиловых цветочков, удивительно изящных и нежных.