— Она вернулась промокшая до костей, — повторяет Марианна. — Может быть, если бы дать ей хорошенько вспотеть…

— О! ей худо, очень худо, — бормочет дядя Руссель, сидя в углу, сложив руки на коленях.

Бедной девочке в самом деле приходится плохо: белокурые волосики ее разметались; из ротика несется горячее дыхание, а через полуоткрытые веки виднеются бессмысленные и воспаленные глазки. Она лепечет в бреду и все повторяет: «Ох! болит!.. Ох, болит!» Сердце разрывается при виде страданий бедного ребенка, беспомощно отбивающегося от смерти.

Между тем весть о святотатстве облетела все селение; соседи сбегаются, потому что толкуют, будто господин кюре будет изгонять дьявола из ребенка Русселей. Вскоре в комнате набирается человек двенадцать. Все разговаривают шепотом. Припоминают разные другие истории, всем известные. Три года тому назад другая девчонка стащила кусочек святых даров и приколола булавкой к дереву; и тотчас дерево начало стонать, и кровь полилась из его ствола, и со всех веток закапали капли крови. Долговязая Нанетта божится и клянется, что сама видела это, потом прибавляет, что, во всяком случае, сестра ее это видела. Но другая история производит еще более сильное впечатление на присутствующих: мальчишки из Сен-Назера во вторник на масленице прогуливались в картонных масках, в это время мимо них прошел священник с дарами, и один мальчишка не захотел снять маски; тогда маска пристала к его лицу так крепко, что пришлось отдирать ее вместе с кожей. После таких примеров не удивительно, если Катрина умрет, за то что осмелилась надеть на голову венок богоматери. Тревога, полная страха, царствует в комнате. Хотя солнце ярко светит, но мужчины неспокойны, а женщины оглядываются, ожидая увидеть пару козлиных ног и рога.

— Она была такая кроткая, такая смирная девочка, — говорит дядя Руссель. — У нее просто в уме, должно быть, помутилось.

Тогда кюре начинает свои молитвы. Он обходит кровать и кропит ее святой водой, описывая в воздухе знамение креста. Катрина не перестает жаловаться. Она мечется в бреду, ломает руки, на губах у нее показывается пена; она бормочет бессвязные слова, хохочет и рыдает — поочередно. Вдруг она приподнимается на кровати с раскрытыми и горящими глазами, зовя людей, которые ей мерещатся; затем снова падает, напевая ужасающим голоском детскую песенку: «Не пойдем гулять в лесочек, облетели все листочки…» Все присутствующие, мужчины и женщины, пятятся назад, ожидая в ужасе появления чудовища из бедного маленького ротика, воспаленного горячкой. Нельзя больше сомневаться, что в ней черт сидит; недаром же она так подпрыгивает всякий раз, как до нее коснется капля святой воды. Наверное, дьявол задушит ее.

У подножия кровати плачет Марианна. У нее только один ребенок, и вот она должна вдруг лишиться его, не зная даже, в чем заключается ее болезнь. Она еще раз заговаривает о докторе, умоляя мужа сбегать за ним в Нориак. Но дядя Руссель сидит в углу по-прежнему, неподвижный и убитый, и только отрицательно качает головой в ответ. Он принимает смерть своей девочки с покорностью старых крестьян, смиряющихся перед высшей и неведомой силой. К чему звать доктора, когда господин кюре говорит, что господь бог хочет взять у них ребенка? Господин кюре, конечно, знает это лучше всех. Надо покориться, каждому наступит его черед, и всего лучше хорошо вести себя.

Когда аббат Пенту убеждается, что святая вода только мучит больную без всякого толку, он слегка хлопает в ладоши, как в церкви, когда дает знать пастве стать на колени. Все немедленно преклоняют колена. Он на минуту остается на ногах, говоря:

— Молитесь со мною; просите чуда у господа бога.

Загрубелое лицо просветляется; он верит и становится величественным, невзирая на согбенную, мужицкую спину. В сущности, у него добрая душа, и вот с былым семинарским рвением падает он на колени, умоляя бога помиловать ребенка. Со всех сторон поднимается молящий шепот; испуганные голоса просят небо о помиловании; в комнате проносится ледяное дыхание суеверия, приниженность невежества перед драмой жизни. У малютки наступает последний кризис; затем она падает пластом, как бы облегченная. Но вдруг дыхание прерывается; она больше не шевелится. Она умерла.

— Requiescat in pace,[4] — произносит кюре, возвышая голос.

— Amen! — отвечают присутствующие.

И все встают, все уходят, потрясенные этой сценой, — в то время как Марианна рыдает, закрыв голову платком, а дядя Руссель, одурелый, не сознавая сам, что делает, раскрывает нож, затем чтобы отрезать себе кусок хлеба.

На улице аббат Пенту повторяет:

— Мы все в руке божьей, и он поступает с нами по делам нашим; вы видите из этого примера…

И все село преклоняется перед ним, как перед представителем страшного господина, могущего ежечасно покарать смертью. Дети обещают хорошо вести себя за уроком катехизиса; мужчины подходят и стараются заявить о своей покорности. Как раз на следующее воскресенье предстоят выборы в муниципальный совет; крестьяне окружают священника и спрашивают у него, за кого им подавать голоса. Тогда он повторяет им инструкции, полученные накануне из епархии. Если бы сегодня, по смерти маленькой Катрины, он приказал своим прихожанам взять оружие и идти разрушать Париж, то прихожане исполнили бы это неукоснительно. Но у него не такое богатое воображение, и сам по себе он не сделает шагу без приказания начальства. На следующее воскресенье ни один обыватель не пропускает обедни, и кандидаты епархии проходят единодушной подачей голосов. Аббат Пенту царит в Сен-Маршале, как Саваоф, или, вернее, как старый деревянный идол, сколоченный топором и держащий в руке гром и молнию и всякие лихие болести.

На улице Шарон, в самом центре Сент-Антуанского предместья, в Париже, проживает незаконная чета на чердаке шестиэтажного, большого, грязного и безобразного дома, сверху донизу набитого рабочим людом. Мужчина, по ремеслу каменщик, а по имени Ранбер, из шести дней в неделю три дня пьянствует. Женщина, несчастное создание, по имени Лиза, по ремеслу переплетчица, сошлась с каменщиком однажды вечером, когда не знала, куда приклонить голову, и с тех пор с ним не расставалась. Эта жизнь сообща длится три года. Впрочем, уже в конце первого месяца случайные супруги принялись отчаянно драться, кусаться и царапаться. Когда Ранбер возвращается пьяный, Лиза берет метлу и дубасит по нем изо всей мочи. В другой раз Ранбер накидывается на Лизу и избивает ее до полусмерти. Но эти баталии не мешают им по-своему любить друг друга. Они угощают друг друга беспрестанными потасовками: зимою затем, чтобы согреться, а летом — чтобы скоротать время, Соседи даже перестали разнимать их.

Со всем тем последняя зима тяжко сказалась на них. Лиза пролежала шесть недель в постели вследствие ушиба, нанесенного ей Ранбером. Наступили прогульные дни, и Ранбер оставался без работы в течение двух месяцев. Не стало ни топлива, ни хлеба; чета голодает и мерзнет. Одним январским вечером в особенности пришлось им так плохо, что Ранбер, по природе своей не из чувствительных людей, разрыдался, как девчонка, сидя на полу и опустив голову на руки. Чета уже два дня, как ничего не ела. Лиза, только что начинающая поправляться от болезни, оделась, ни слова не говоря, и потащилась на улицу. Она решилась просить милостыню, чтобы купить хлеба в пекарне. И вот, насторожив глаза и уши, избегая полицейских, она пробирается вдоль домов и останавливает прохожих, которые покажутся ей с виду добрыми. На дворе собачий холод, прохожим неохота вынимать руки из карманов, и они прибавляют шагу, ни слова не говоря. Проходит час, и мужество покидает ее; она плачет от холода и стыда и собирается вернуться домой, как вдруг замечает молодого аббата, торопливо бегущего по улице в такой поношенной сутане, что лицо и руки у него совсем посинели. Уж конечно, не этот аббат подаст ей копейку; ему самому не лишне было бы попросить милостыни. Она недолюбливает священников и обыкновенно осыпает их жестокими насмешками, свойственными парижскому населению. Однако протягивает руку, чтобы поглядеть, какую мину скорчит он.