Придя домой, он застает у тела жены свояченицу Агату, рослую сухопарую женщину с красноватыми глазами, с иссиня-бледными тонкими губами. Года три назад чета Руссо поссорилась с ней и перестала бывать у нее. Она величественно встает и обнимает шурина. Перед лицом смерти все распри забываются. Взглянув на умершую, у которой нос за эти часы заострился еще больше, а побелевшие щеки ввалились так, что ее трудно узнать, г-н Руссо, утром не проронивший ни слезинки, разражается рыданиями. Агата не плачет. Усевшись в самое удобное кресло, она медленно обводит глазами спальню, словно составляя подробнейшую опись обстановки. Пока она еще не заводила речи о денежных делах, но по всему видно, что она встревожена, что ей не терпится узнать, есть ли завещание.

В день погребения выясняется, что в бюро похоронных процессий произошла ошибка, — доставленный оттуда гроб слишком мал. Приходится послать за другим, а погребальная колесница уже прибыла; весь квартал в волнении. Для г-на Руссо эта проволочка — только лишняя мука. Ведь жена не воскреснет оттого, что ее так долго держат дома! Наконец прах бедняжки сносят вниз; гроб минут на десять выставляют в задрапированных черным дверях, на улице ждет человек сто — соседние лавочники, жильцы дома, друзья и знакомые обоих супругов, несколько одетых по-воскресному рабочих. Похоронное шествие во главе с г-ном Руссо направляется к церкви.

По пути следования процессии женщины останавливаются на тротуарах, быстро крестятся, шепотом переговариваются: «Кого это хоронят?» — «Владелицу писчебумажного магазина». — «Совсем еще молодая…» — «Вся высохла, бедняжка. Кожа да кости остались!» — «Ну что ж! Ей покойно будет лежать в земле! Никто из нас не знает, что его ждет!» — «Зажиточные люди, работали, трудились, чтобы под старость пожить в свое удовольствие. Да, уж теперь она, можно сказать, получит удовольствие». Соседки сочувственно смотрят на г-на Руссо, одиноко, с обнаженной головой шагающего за гробом. Лицо его бледно, ветер треплет редкие волосы.

В церкви священник торопливо, за сорок минут, отправляет службу; Агата сидит в первом ряду с таким видом, словно считает зажженные свечи. По всей вероятности, она находит, что шурин слишком расщедрился; ведь если завещания нет и она унаследует половину состояния, ей придется заплатить свою долю расходов на похороны. Священники дочитывают последнюю молитву; кропило переходит из рук в руки, почти все расходятся. Дамы садятся в погребальные кареты, которых всего три. За колесницей следует г-н Руссо, по-прежнему без шляпы, да человек тридцать близких знакомых, которым неловко уйти. Гроб покрыт скромной черной пеленой с белыми кистями, Прохожие приподнимают шляпы и, не останавливаясь, идут своей дорогой.

У г-на Руссо нет фамильного склепа; он арендовал на пять лет место на кладбище Монмартр, рассчитывая позднее купить место получше и перенести туда прах жены. Тогда она действительно обретет вечный покой. Колесница останавливается в конце длинной аллеи; гроб на руках несут между рядами скромных памятников к могиле, вырытой в мокрой земле. Провожающие молча переминаются с ноги на ногу. Священник, пробормотав краткую молитву, уходит. Во все стороны тянутся обнесенные оградами садики, могилы, на которых зеленеют деревья и цветут левкои; белые надгробные изваяния посреди всей этой растительности имеют нарядный, веселый вид. Один из памятников — стройная колонна, увенчанная символической урной, — производит сильное впечатление на г-на Руссо. Утром к нему назойливо приставал с рисунками мраморщик. Ему приходит мысль, что хорошо будет со временем, когда он купит место, поставить на могиле жены точно такую же колонну с такой же красивой вазой.

Немного погодя Агата уводит г-на Руссо; по возвращении она наконец решается поговорить о делах. Узнав, что покойница оставила завещание, она встает, выпрямляется во весь рост и, хлопнув дверью, уходит, Ее ноги больше не будет в этой лавчонке!

Господин Руссо остается один; временами его все еще душат приступы горя; но сильнее всего его угнетает неотвязная, опустошающая мозг, раздражающая тело мысль, что магазин закрыт в будний день.

Январь для четы Морисо выдался трудный. Не было ни работы, ни хлеба, ни угля. Они пропадали от нужды. Жена — прачка, муж — каменщик. Живут Морисо в центре квартала Батиньоль в мрачном доме, смердящем на весь квартал. Комната, которую они занимают на шестом этаже, полуразрушена, сквозь трещины потолка ее заливает дождем. Но это еще с полбеды. Гораздо сильнее огорчает их другое: десятилетнему Шарло, их сынишке, нужно было бы хорошее питание, чтобы расти и крепнуть.

Мальчик слабенький, ему достаточно пустяка, чтобы слечь; когда он ходил в школу, стоило ему только понатужиться, чтобы сразу выучить все уроки, и он заболевал. А ребенок способный, славный малыш, слишком развитой для своих лет. В те дни, когда у родителей нет хлеба для него, они плачут горькими слезами, тем более что по всему дому, сверху донизу, дети мрут как мухи, — такой он ветхий и смрадный.

На улицах скалывают лед. Отцу удалось наняться на эту работу; он киркой счищает лед со сточных канав и каждый вечер приносит домой два франка. Это как-никак даст возможность не умереть с голоду до начала строительного сезона.

Но однажды вечером он, придя домой, находит Шарло в постели. Мать не знает, чем малыш болен. Она послала его в Курсель, к тетке-старьевщице, узнать, не найдется ли у нее чего-нибудь потеплее парусиновой блузы, в которой он дрожит от холода. У тетки оказались только мужские пальто на большой рост, и мальчуган вернулся домой ни с чем, продрогший насквозь, с блуждающими глазами, точно пьяный. Теперь он, пунцовый от жара, лежит в кровати и бредит; ему чудится, будто он играет в шарики, он что-то напевает.

Мать завесила низ окна обрывком теплого платка. Одно из стекол разбито. Два верхних стекла скупо пропускают тусклый серый свет. Нужда дотла опустошила комод, все белье в ломбарде. Совсем недавно продали стол и два стула. Шарло раньше спал на полу; с тех пор как он заболел, родители уступили ему кровать, но не так уж в ней мягко лежать, — за время безработицы они горсть за горстью снесли почти всю шерсть тюфяка к тряпичнице, которая платит четыре-пять су за полфунта. Теперь отец и мать спят в углу, на соломенной подстилке, которою собака — и та погнушалась бы.

Родители молча смотрят, как Шарло мечется по кровати. Что стряслось с малышом? С чего это он несет всякую чушь? Может, его укусило вредное насекомое или его опоили каким-нибудь зельем? Заходит соседка, тетушка Бонне; приглядевшись к ребенку, она заявляет, что у него «простудная лихорадка»; она в этом понимает толк, у нее муж умер от такой болезни.

Мать, рыдая, сжимает Шарло в своих объятиях. Отец как безумный выбегает из дому за врачом. Вскоре он приводит врача — высокого мужчину надутого вида; тот, не говоря ни слова, выслушивает ребенка, выстукивает ему грудь. Затем тетушка Бонне, по его требованию, приносит из своей комнаты карандаш и бумагу, чтобы он мог написать рецепт. Когда врач, все так же упорно молча, собирается уходить, мать сдавленным голосом спрашивает его:

— Что с ним, сударь?

— У него плеврит, — отвечает врач отрывисто, без пояснений, и, в свою очередь, задает вопрос: — Вы зарегистрированы в бюро пособий?

— Нет, сударь… прошлым летом мы не нуждались. Зима нас угробила.

— Тем хуже! Тем хуже!

Он обещает зайти еще раз. Тетушка Бонне дает взаймы один франк на лекарство. На те два франка, что принес отец, покупают два фунта говядины, каменный уголь и свечи. Первая ночь проходит благополучно. Родители все время поддерживают огонь в печке. Больной ребенок, разморенный теплом, уже не болтает вздор. Худенькие ручки пышут жаром. Забытье, вызванное лихорадкой, успокаивает родителей; но на другой день они цепенеют от ужаса, когда врач, стоя у постели, покачивает головой с видом человека, знающего, что надежды уже нет.

Пять дней подряд положение не меняется. Шарло спит тяжелым сном, разметавшись на подушке. Нужда все усиливается — она словно врывается в комнату вместе с ветром через зияющие скважины потолка и оконных рам. На второй день болезни продали последнюю рубашку матери; на третий — выдернули из-под ребенка еще несколько пригоршней шерсти, чтобы заплатить аптекарю. А потом ничего не стало, все пришло к концу.