Марк не трогался с места, не зная, на что решиться. Увидеть Женевьеву, поговорить с ней, убедить ее вернуться, — нет, момент для этого был неподходящий. Он понимал, что подобная попытка была бы неуместна и даже рискованна. Не прощаясь, он медленно подошел к двери. Но вдруг, спохватившись, обернулся к г-же Дюпарк:
— Раз вы отослали малютку Клемана, то дайте мне адрес кормилицы.
Госпожа Дюпарк не ответила, однообразно и мерно шевелились спицы в ее высохших руках.
— Я прошу адрес кормилицы!
Снова молчание, наконец г-жа Дюпарк промолвила:
— Никакого адреса я вам не дам. Спросите у Женевьевы, раз вы решили замучить бедняжку.
Уже не сдерживая гнева, Марк бросился к старухе, сохранявшей полную невозмутимость, и крикнул ей прямо в лицо:
— Сию же минуту дайте мне адрес!
Но она по-прежнему вызывающе молчала, глядя на него в упор выцветшими глазами. И вдруг, потрясенная этой сценой, заговорила г-жа Бертеро. До сих пор она сидела, не поднимая головы от работы; покорившись судьбе, она стала боязливой и малодушной, боялась повредить себе, навлечь на себя неприятности и не вмешивалась ни во что. Когда же Марк, упрекая старуху в ханжестве и деспотизме, заговорил о муках г-жи Бертеро, которые та терпела в этом благочестивом доме после смерти мужа, она не смогла сдержать все растущее волнение и подступавшие к горлу, душившие ее слезы. Впервые за много лет она отбросила на миг свою робость, молчаливость, подняла опущенную голову, дала волю своим чувствам. Услыхав, что мать отказывается дать этому несчастному, замученному, обездоленному человеку адрес кормилицы его ребенка, она возмутилась:
— Кормилицу зовут Делорм, она живет в Дербекуре, близ Вальмари! — крикнула она.
Порывистым, совсем молодым движением г-жа Дюпарк вскочила с кресла и гневно накинулась на дерзновенную дочь, с которой, несмотря на ее пятидесятилетний возраст, обращалась, как с девчонкой.
— Кто разрешил тебе заговорить?.. Или ты снова поддалась слабости? Или годы покаяния не очистили твою душу от скверны нечестивого брака? Берегись, грех еще в тебе, я это вижу, ты только напускаешь на себя покорность. Как посмела ты заговорить без моего разрешения?
Вся дрожа, в порыве любви и жалости, г-жа Бертеро пыталась сопротивляться.
— Я больше не могу этого выносить, у меня сердце кровью обливается. Мы не имеем права скрывать от Марка адрес кормилицы… Да, да! То, что мы делаем, — просто чудовищно!
— Замолчи! — яростно крикнула старуха.
— Я говорю, что разлучить жену с мужем и потом отнять у них ребенка — чудовищно! Ах, если бы Бертеро, мой дорогой муж, был жив, он никогда не позволил бы губить их любовь.
— Замолчи, замолчи!
У этой семидесятитрехлетней старухи, сухой и крепкой, был такой внушительный вид, она столь повелительно прикрикнула на дочь, что та в страхе снова склонила над вышиваньем седую голову. Наступило тяжелое молчание; г-жа Бертеро судорожно вздрагивала, и слезы медленно катились по ее щекам, поблекшим от бесчисленных, тайно пролитых слез.
Марк был потрясен внезапно открывшейся ему душераздирающей семейной драмой, о которой до сих пор он мог только догадываться. Он почувствовал огромное сострадание к этой тоскующей вдове, безответной, раздавленной деспотизмом матери, угнетавшей ее больше десяти лет во имя ревнивого и мстительного бога. Правда, она не защищала Женевьеву, покинула их обоих, оставила на произвол ужасной старухи, но он прощал ей трусливое малодушие, видя ее муки.
Госпожа Дюпарк овладела собой и спокойно обратилась к Марку:
— Сами видите, сударь, ваше присутствие вызывает только раздоры. Вы оскверняете все, к чему бы ни прикоснулись, заражаете воздух своим дыханием. Вот и моя дочь никогда не осмеливалась повышать при мне голос, но стоит вам появиться, она выходит из повиновения и дерзит мне… Ступайте, ступайте, сударь, занимайтесь своими грязными делами. Оставьте в покое честных людей и старайтесь вызволить с каторги вашего мерзкого жида; но он там и сгниет, я это предсказываю, ибо господь не допустит поражения своих достойных служителей.
Марк весь дрожал от волнения, но все же он не мог удержаться от улыбки.
— Ах, вот оно что, — тихо промолвил он, — все дело в этом процессе, не правда ли? Вы травите меня, подвергаете нравственным пыткам, стремясь уничтожить меня, как поборника истины, друга и защитника Симона… Но будьте уверены — рано или поздно правда и справедливость победят, Симон вернется с каторги, и придет день его торжества; придет день, когда подлинные виновники, обманщики, сеятели мрака и смерти, будут сметены вместе с их храмами, где они столетиями запугивают и одурачивают род людской.
Потом, обращаясь к г-же Бертеро, которая снова с угнетенным видом замкнулась в себе, он мягко проговорил:
— А Женевьеву я жду; скажите ей, как только она будет в состоянии вас выслушать, что я жду ее. Я буду ждать до тех пор, пока ее не отдадут мне. Быть может, через годы, но она вернется, я знаю… Страдания не идут в счет, надо выстрадать свою правоту и хотя бы малую крупицу счастья.
Он ушел, сердце его разрывалось от боли и горькой обиды, и все же он был преисполнен мужества. Г-жа Дюпарк опять взялась за вязанье, и Марку почудилось, что маленький домик снова окутала леденящая тень, которую отбрасывала на него соседняя церковь.
Прошел месяц. Марк знал, что Женевьева поправляется медленно. Как-то в воскресенье Пелажи зашла за Луизой; вечером девочка рассказывала отцу, что мать уже встала с постели и даже спускается к обеду в столовую, но сильно похудела и ослабела. Тогда он стал надеяться, что Женевьева вернется, как только сможет пройти пешком от площади Капуцинов до школы. Она, безусловно, все продумала, страдания разбудили ее сердце; и он вздрагивал при малейшем шуме, ему повсюду слышались ее шаги. Однако время шло, — казалось, невидимые руки, оторвавшие от него Женевьеву, заколачивали двери и окна ее комнаты, стремясь подольше не выпускать ее. На Марка снова нахлынула грусть, но вера его по-прежнему была непоколебима: истина и любовь в конце концов победят. В такие черные дни его единственной отрадой было как можно чаще навещать маленького Клемана, который жил у кормилицы в живописной деревушке Дербекур, среди цветущих лугов и свежей зелени ив и тополей. Его так поддерживали эти посещения; быть может, втайне он надеялся на счастливый случай, который сведет его с Женевьевой у колыбели ребенка. Говорили, что она очень слаба, пока еще не выходит из дому, и кормилица каждую неделю приносила ей малютку.
И Марк надеялся и ждал. Прошел уже почти год с тех пор, как кассационный суд приступил к пересмотру дела Симона; тайные происки темных сил затягивали следствие, возникали все новые осложнения и препятствия. В семье Леманов горячая радость, вызванная известием о пересмотре, вновь сменилась отчаяньем: суд медлил, а Симон чувствовал себя все хуже и хуже. Суд считал пока еще излишним перевозить Симона во Францию, ему лишь сообщили, что дело его пересматривается. Но в каком состоянии он вернется? И вынесет ли до конца муки, если переезд будут все время откладывать? Даже Давид, всегда такой стойкий и мужественный, приходил в ужас. Вместе с Давидом и Марком весь округ томился ожиданием; странное напряжение чувствовалось в Майбуа, — казалось, какой-то изнурительный недуг приостановил там всю общественную жизнь. Проволочкой воспользовались антисимонисты, успевшие уже вполне оправиться после того, как в бумагах отца Филибена была обнаружена ужасная улика. Пользуясь судебной волокитой и опираясь на ложные слухи, возникавшие за кулисами секретного следствия, они снова начали трубить о близкой победе и несомненном разгроме симонистов. Статьи, появлявшиеся в «Пти Бомонтэ», извергали ложь и низкую клевету, как в былые дни. Во время празднества в честь святого Антония Падуанского отец Теодоз в проповеди позволил себе упомянуть о грядущем торжестве бога над проклятым племенем Иуды. Брат Фюльжанс носился как ветер по улицам и площадям с таким значительным и ликующим видом, словно увлекал за собой церковную колесницу на каком-то великом торжестве. А брата Горжиа, чьих выходок конгрегация стала остерегаться, старались возможно реже выпускать из монастыря, но пока еще не решались убрать подальше, как поступили с отцом Филибеном. Он и в самом деле мог натворить бед, он любил привлекать к себе внимание, разыгрывая роль святого, непосредственно общающегося с небесами. Два раза он наделал немало шума, надавав пощечин ученикам, которые недостаточно чинно выходили из школы. Такое необычное и неистовое благочестие смущало мэра Фили, человека искренне набожного, и он счел нужным вмешаться в интересах религии. Вопрос об этом был поднят в муниципальном совете, но Дарра, на чьей стороне по-прежнему было меньшинство голосов, не имел возможности действовать и соблюдал сугубую осторожность, ибо все еще надеялся быть снова избранным в мэры, если дело Симона примет благоприятный оборот. Он избегал говорить о процессе, держал язык за зубами и волновался, наблюдая, как монахи и священники снова с видом победителей хозяйничают в Майбуа.
