Старуха протянула руки вперед, она смотрела так грозно, что испуганная Луиза разрыдалась. Марк быстро поднял ее и прижал к груди, и девочка, словно ища защиты, обхватила его ручонками за шею. Женевьева тоже подошла к мужу, как бы желая опереться на человека, с которым связала свою жизнь.

— Вон отсюда, убирайтесь все трое! — завопила г-жа Дюпарк. — Оставайтесь при своем безумии и гордыне, они приведут вас к гибели… Слышишь, Женевьева, отныне между нами все кончено! Но ты придешь к нам обратно, ты вернешься, я знаю: ты слишком долго принадлежала богу, а я так усердно буду его молить, что он непременно возвратит тебя в лоно церкви… Вон, вон отсюда, знать вас не желаю!

Вся в слезах, Женевьева взглянула на мать, молча плакавшую в кресле. Сердце ее разрывалось, и она как будто опять стала колебаться, потрясенная ужасной сценой, но Марк осторожно взял ее под руку и повел из комнаты. Г-жа Дюпарк опустилась в кресло, над домиком вновь нависли холодный сумрак и угрюмая тишина.

В следующий четверг Марк поехал в Бомон и сообщил Сальвану о своем согласии. В начале мая он получил назначение, покинул Жонвиль и поселился в Майбуа, заняв должность преподавателя начальной школы.

Свой первый урок в Майбуа Марк проводил солнечным майским утром. В просторном, недавно отстроенном помещении школы три высоких окна выходили на площадь, их матовые стекла пропускали в класс потоки яркого веселого света. Против учительского стола, поставленного на возвышении в три ступени, стояли двухместные парты по четыре в ряд, а всего было восемь рядов.

В классе шумели, один мальчишка нарочно упал, прежде чем сесть на свое место, и ученики громко смеялись.

— Дети мои, — спокойно сказал Марк, — держите себя прилично. Я не буду вас наказывать, но вы увидите, что в ваших же интересах вести себя хорошо… Господин Миньо, будьте добры, сделайте перекличку.

Марк настоял на том, чтобы Миньо присутствовал на первом уроке; у того был враждебный и насмешливый вид, он удивлялся, что ему прислали в качестве начальника человека, столь скомпрометированного недавним скандалом. Он даже позволил себе посмеяться вместе с учениками, когда один из них, чтобы развеселить класс, умышленно растянулся на полу. Началась перекличка.

— Огюст Долуар!

— Здесь! — весело откликнулся мальчик так громко, что весь класс снова захохотал.

Это был сын каменщика, тот самый ученик, который насмешил класс, мальчуган лет девяти, смышленый, но сорванец и шалун, его проделки будоражили школьников.

— Шарль Долуар!

— Здесь!

Брат Огюста, моложе его двумя годами, ответил таким пронзительным голосом, что класс опять разразился хохотом. Шарль по натуре был тоньше и мягче брата, но во всем ему подражал.

Марк и на этот раз воздержался от строгого замечания. Перекличка продолжалась, а Марк разглядывал класс, где ему предстояло трудиться на пользу ближних, работать с этим беспокойным народцем. Скромная школа в Жонвиле не знала такой роскоши, — тут было целых три классных доски — одна позади учительского стола, для него, и две по бокам — для учеников, множество великолепных цветных таблиц: мер и весов, минералов, растений и животных, полезных и вредных насекомых, съедобных и ядовитых грибов, не считая многочисленных географических карт. В одном шкафу хранились даже богатая коллекция твердых минералов и несколько приборов для физических и химических опытов. Но в этой школе не было и в помине взаимного доверия, веселых дружеских отношений, какие сложились у Марка со школьниками в Жонвиле. Предыдущий преподаватель, Мешен, больной и вялый, по-видимому, содействовал упадку дисциплины, число учеников с пятидесяти снизилось почти до сорока. Марку предстояло восстановить сильно пострадавшую репутацию школы, вернуть ей доброе имя, процветание и порядок.

— Ашиль Савен, — назвал Миньо.

Никто не ответил, и ему пришлось повторить имя, хотя близнецы Савены, сыновья чиновника, сидели за партой, понурив голову. В восемь лет они как будто уже научились лицемерию и осторожности.

— Ашиль и Филипп Савены, — повторил Миньо, глядя на них в упор.

На этот раз братья решились и неторопливо ответили в один голос:

— Здесь!

Марк удивился и спросил, почему они молчат, если слышат, как их вызывают. Однако ему ничего не удалось от них добиться — ребята смотрели на него подозрительно, словно собирались защищаться.

— Фернан Бонгар, — продолжал Миньо.

И на этот раз никто не ответил. Фернан, сын крестьянина Бонгара, десятилетний крепыш с тупым и безвольным лицом, сидел, облокотившись на парту, и, казалось, спал с открытыми глазами. Соседу пришлось подтолкнуть его. Тогда он с растерянным видом крикнул:

— Здесь!

Его крепких кулаков побаивались — ни один озорник не посмел рассмеяться. Имя следующего ученика Миньо выкликнул в глубокой тишине.

— Себастьен Мильом!

Марк узнал сына хозяйки писчебумажного магазина — он сидел на первой парте справа, его тонкое умное личико дышало добротой. Марк улыбнулся ему, радуясь правдивому взгляду восьмилетнего мальчугана, ему казалось, что перед ним одна из тех юных душ, которые он собирался пробудить.

— Здесь! — ответил Себастьен веселым ясным голосом, звучавшим как музыка после стольких грубых или насмешливых голосов.

Перекличка закончилась. По знаку Миньо весь класс встал на молитву. После отъезда Симона Мешен решился ввести молитву перед уроками и после них, по наущению мадемуазель Рузер, ссылавшейся на собственный пример и уверявшей, что страх перед боженькой утихомиривал девочек. Вдобавок это нравилось родителям, да и инспектор начальных училищ Морезен взирал благосклонным оком на введение молитвы, хотя и не предусмотренной программою. Марк разом положил этому конец, твердо и спокойно сказав:

— Садитесь на место, дети. Вы пришли сюда не для того, чтобы читать молитвы. Вы будете их читать дома, если этого захотят ваши папы и мамы.

Озадаченный Миньо глядел на него по-прежнему с насмешливо-любопытным видом. Вот оно что! Не очень-то будут ценить в Майбуа преподавателя, если он начинает с отмены молитвы! Марк отлично это понимал, с самого приезда он чувствовал, что у жителей городка создается уверенность в его неминуемом и полном провале. Он был предупрежден Сальваном, рекомендовавшим ему на первых порах величайшую осмотрительность, тактику терпимости и приспособления. Если он рискнул отменить молитву, то это было первой пробой, тщательно обдуманным шагом. Марку хотелось бы сразу снять со стены большое распятие, которое безучастный Мешен согласился повесить позади места для учителя, над классной доской. Но ему подумалось, что сначала нужно пустить корни: для борьбы необходимо иметь почву под ногами. Его раздражали также висевшие на стенах четыре картины в неправдоподобно ярких красках: святая Женевьева, спасающая Париж от гуннов, Жанна д’Арк, слушающая небесные голоса, святой Людовик, исцеляющий больных, и Наполеон, объезжающий на коне поле битвы. Постоянно превозносятся чудо и насилие, религиозный обман и военный произвол, и мозги будущих граждан засоряются ядовитыми семенами! Разве не следовало все это изменить? Разве не надлежало основательно перестроить образование и воспитание, внушить ученикам понятие об истине и солидарности, чтобы сделать из них просвещенных и свободных людей, способных осуществить справедливость!

Так прошел первый урок в школе; Марк проявил твердость и в то же время обращался с учениками мягко, а их обуревали любопытство и дух протеста. С этого началось задуманное им мирное завоевание, — он стремился завладеть их сердцем и умом и в дальнейшем на каждом уроке терпеливо добивался своего. Первое время он с грустью вспоминал любимых учеников, которые так много от него получили, переданных им в Жонвиле ненадежному преподавателю, его однокашнику, Жофру, чей завистливый нрав и жажда продвижения были ему известны. Его мучила совесть: он бросил дело, так удачно начатое, поручив человеку, способному лишь разрушить его; чтобы успокоиться, необходимо было убедиться, что он приехал в Майбуа делать столь же нужное, но еще более неотложное дело. Между тем время шло, уроки продолжались, он увлекся работой и всецело ей отдался, пламенно веря в свое призвание.