Когда в мае состоялись выборы, в Майбуа сразу же воцарилось спокойствие. До сих пор призывали к молчанию, якобы опасаясь будоражить умы, — выборы могли окончиться провалом, гибельным для республики; а когда в муниципальный совет выбрали все тех же лиц, стали приводить новый довод в пользу молчания: оно-де приблизит обещанные реформы, которым могут помешать несвоевременно поднятые вопросы. Но дело было в том, что после жестокой предвыборной драки победителям хотелось мирно наслаждаться так дорого доставшимися теплыми местечками. Вновь избранные в Бомоне Лемаруа и Марсильи боялись заикнуться о деле Симона, хотя в свое время обещали за него вступиться, когда их мандат будет возобновлен и они не станут опасаться возможных случайностей при всеобщем голосовании. Симон был осужден, осужден по всем правилам, и теперь считалось непатриотичным даже намекать на его дело. Естественно, в Майбуа был в силе тот же негласный сговор, и здесь он еще больше чувствовался, — мэр Дарра упрашивал Марка, в интересах несчастной жертвы и его родных, на время прекратить розыски и не будоражить общественное сознание. Дело предали забвению, было запрещено даже упоминать о нем, как будто больше не существовало ни симонистов, ни их противников. Марку пришлось покориться, уступая просьбам Леманов, как всегда приниженных и боязливых, и настояниям Давида, который, при всем своем героическом упорстве, считал необходимым выждать. Давиду все же удалось напасть на важный след: окольным путем он узнал о незаконном сообщении, которое председатель суда Граньон дерзнул сделать присяжным в совещательной комнате: то был неоспоримый повод для кассации, но следовало подкрепить его доказательствами. Давид сознавал всю трудность момента и вел расследование втайне, чтобы не всполошить лагерь врагов. Марк, по натуре более нетерпеливый, был все же вынужден согласиться с такой тактикой и сделал вид, что перестал интересоваться этим вопросом. Дело Симона было давно закончено, казалось, о нем забыли, но в действительности оно было подобно скрытому недугу, неизлечимой гноящейся ране, медленно отравляющей социальный организм и способной вызвать неожиданный и роковой приступ лихорадки. Стоит совершиться одной несправедливости, и народ будет медленно умирать, словно пораженный безумием.
Некоторое время Марк всецело отдавался школьной работе, твердо веря, что единственное средство борьбы с несправедливостью, которое может навсегда ее устранить, — это всеобщее обучение и проповедь истины среди подрастающего поколения. То был тяжкий труд, до сих пор ему еще не приходилось преодолевать таких препятствий. Он почувствовал свое одиночество, убедившись, что против него настроены ученики и их родители, его помощник Миньо и преподавательница мадемуазель Рузер, чей класс был отделен от его класса только смежными учительскими квартирами. К тому же времена были суровые: за последний месяц Братья переманили к себе из светской школы еще пятерых учеников. Против Марка поднимались волны негодования — родители обращались к монахам с просьбой избавить их детей от пагубного влияния нового преподавателя, в первый же день позволившего себе отменить молитву. Брат Фюльжанс торжествовал, к нему снова возвратились его помощники, братья Горжиа и Изидор. исчезнувшие на некоторое время после процесса Симона и теперь отозванные в Майбуа, — тем самым община подчеркивала, что считает себя выше подозрений; если с ними не было третьего брата — Лазаруса, то лишь потому, что он скончался. Монахи явно взяли верх, на улицах Майбуа так и мелькали сутаны. Марку тяжелее всего было терпеть насмешливое презрение этого люда. С ним даже не считали нужным открыто бороться — ждали, что он сам себя погубит, допустив какой-нибудь чудовищный промах. Все обходились с ним, как Миньо во время первого урока, — за ним наблюдали со злорадным любопытством, уверенные в его быстром и скандальном провале. Мадемуазель Рузер где-то сказала: «За два месяца он всем опротивеет». Надежды его врагов ярко выявились в тоне, каким беседовал с ним инспектор начальных школ Морезен в первое свое посещение. Зная, что к Марку расположены Сальван и его собственный начальник, инспектор округа Ле Баразе, он проявлял ироническую снисходительность, предоставляя Марку действовать в том же духе, чтобы поймать на крупной ошибке, которая позволила бы просить о его переводе. Он ни словом не обмолвился об отмене молитвы, — ему нужен был более существенный факт, неоспоримый криминал. Кто-то слышал, как инспектор потешался над Марком со своей фавориткой мадемуазель Рузер; Марк был окружен шпионами и соглядатаями, доносившими обо всех его делах и даже помыслах.
— Будьте осторожны, мой друг, — повторял Сальван всякий раз, как Марк приходил к нему, ища у него поддержки. — Ле Баразе вчера снова получил анонимное письмо, где вас обзывали отравителем и приспешником сатаны. Вы знаете, как мне хочется, чтобы поскорей осуществилась наша прекрасная цель, но если идти напролом, можно погубить дело… Прежде всего сделайтесь необходимым, верните школе общественное расположение, пусть вас полюбят.
Марк через силу улыбнулся.
— Вы правы, я сам чувствую, только благоразумие и любовь принесут нам победу.
Он поселился с женой и дочкой в бывшей квартире Симона. Она была гораздо просторнее и благоустроеннее той, что они занимали в Жонвиле: спальня, детская, гостиная, столовая, не считая кухни и подсобных помещений. Чистенькие, веселые, залитые солнцем комнаты выходили в довольно большой сад, где росли овощи и цветы. Однако их скудная мебель прямо терялась в таком помещении; а после ссоры с г-жой Дюпарк они с трудом сводили концы с концами — тощего учительского содержания не хватало на жизнь. В Майбуа Марку повысили жалованье до тысячи двухсот франков, но это равнялось той сумме, какую он получал в Жонвиле, ибо там ему платили тысячу, да еще двести франков он зарабатывал в мэрии. Как прожить на сто франков в месяц в городке, где жизнь дороже, чем в деревне? Как сохранить приличный обиход, опрятный сюртук, видимость благополучия? То была сложная задача, приходилось проявлять чудеса бережливости, подлинный, хотя и неприметный героизм в повседневных мелочах. Нередко ели черствый хлеб, зато носили крахмальное белье.
Женевьева оказалась бесценной помощницей, стойкой и верной подругой. Как и в Жонвиле, она творила настоящие чудеса и, скрывая бедность, поддерживала достоинство семьи. Ей приходилось всем заниматься — уборкой, стиркой, починкой, и Луиза всегда премило выглядела в светлых чистеньких платьицах. Если бы, как это водилось, младший преподаватель Миньо столовался вместе с ними, его взносы несколько помогли бы Женевьеве. Тот жил холостяком в отдельной комнате, на одной лестнице с директорской квартирой, но предпочитал ходить в соседний ресторанчик, как видно, подчеркивая этим враждебность и не желая компрометировать себя в обществе человека, которому мадемуазель Рузер пророчила ужасные беды. Миньо влачил жалкое существование, получая семьдесят один франк двадцать пять сантимов в месяц, питался скверно, одет был кое-как и не знал иных развлечений, кроме рыбной ловли по четвергам и воскресеньям. Это еще больше его озлобляло, он становился все враждебнее, как будто Марк был виноват, что в кухмистерской его кормили отвратительным обедом. Женевьева была к нему очень внимательна: она предложила ему чинить его белье и, когда он простудился, напоила целебным отваром. Они с мужем считали, что Миньо по натуре не злой, но находится под дурным влиянием, и надеялись мягким, дружеским отношением пробудить в нем добрые чувства.
Опасаясь огорчить Марка, Женевьева не решалась поведать ему о недостатках в хозяйстве, особенно ощутимых после ссоры с г-жой Дюпарк. Раньше бабушка одевала Луизу, делала подарки, выручала в трудные дни, когда жалованье кончалось. Теперь, раз они жили в Майбуа, чуть не дверь в дверь, она могла бы оказывать им постоянную помощь. К тому же как тяжело было знать, что она совсем рядом, и отворачиваться при встрече с ней! Уже несколько раз Луиза, заметив старуху на улице, протягивала к ней ручонки и звала ее, — что она понимала в три года? И вот наступила неизбежная развязка: как-то раз Женевьева возвратилась домой совсем расстроенная, — она бросилась целовать мать и бабушку на площади Капуцинов, вслед за Луизой, простодушно кинувшейся к ним в объятия.
