До Марка доходили кое-какие слухи. Но он только плечами пожимал, хорошо понимая, откуда взялся этот злобный вздор. Беспощадная война, объявленная ему католической конгрегацией, продолжалась. Не добившись после ухода Женевьевы желанного скандала, — ибо Марк сохранял достоинство в душевных муках, — церковь исподтишка распустила новую клевету, чтобы так или иначе подкопаться под учителя. Поскольку не удалось добиться его увольнения, отняв у него жену, то нельзя ли достигнуть этой цели, приписав ему грязную любовную интрижку? В лице учителя будет опорочена вся светская школа; церковники вершили свое темное дело, подготовляя торжество бога при помощи лжи. С тех пор как начался пересмотр дела Симона, отец Крабо пребывал в уединении, словно в недоступном святилище, зато в Майбуа повсюду мелькали сутаны и монашеские рясы. Отец Крабо, казалось, стоял слишком высоко, чтобы измышлять подобные гнусности, однако черные стаи Братьев и капуцинов то и дело носились взад и вперед по дороге в Вальмари. Они возвращались оттуда крайне озабоченные и потом по всей округе — в исповедальнях, в монастырских приемных, в укромных уголках церкви — без конца нашептывали возбужденным и негодующим благочестивым католичкам о новых мерзостях учителя. Из уст в уста приглушенно, полунамеками передавались слухи об этих пакостях, слухи просачивались в семьи, в среду коммерсантов, в простой народ, неотвязно преследовали старых дев, пылавших неутолимой страстью ко Христу. Марка особенно возмущала мысль о том, что в доме г-жи Дюпарк, наверно, с утонченной жестокостью преподносили Женевьеве отвратительные сплетни, с целью заставить ее навсегда порвать с мужем.

Прошел месяц, Женевьева должна была родить со дня на день. Марк, с лихорадочным нетерпением ожидавший этого события, удивлялся, что не имеет еще никаких известий, но в четверг утром в школу явилась Пелажи и кратко заявила, что Луизу сегодня не нужно посылать к матери. Марк прибежал, услыхав ее голос, и потребовал объяснений, тогда служанка сообщила ему, что Женевьева родила еще в понедельник вечером и чувствует себя плохо. Она тут же ушла, досадуя, что проболталась, по-видимому, ей не велели ничего говорить. В первый момент Марк был ошеломлен: с ним не считались, как будто его не существовало на свете. У него родился ребенок, а ему даже не сообщили об этом. Но потом им овладели такое возмущение, такая скорбь и такой протест, что, схватив шляпу, он бросился на площадь Капуцинов.

Открыла ему Пелажи; у нее даже дух захватило от дерзости Марка. Марк решительно отстранил ее и, по говоря ни слова, прошел в маленькую гостиную, где, как всегда, г-жа Дюпарк вязала у окна, а г-жа Бертеро рассеянно вышивала, сидя немного позади матери. Здесь все было по-прежнему — тот же запах сырости и плесени, та же мертвая тишина, тот же тусклый свет, проникавший в окна с площади. При виде Марка г-жа Дюпарк резко вскочила и выпрямилась, изумленная и негодующая.

— Как вы осмелились!.. Зачем вы пришли? Что вам здесь нужно?

Марк спешил сюда излить свой справедливый гнев, но вспышка ярости г-жи Дюпарк остановила его, и к ному вернулось спокойствие.

— Я хочу видеть своего ребенка… Почему меня не известили?

Старуха не двигалась, словно застыла на месте; однако и она, по-видимому, сообразила, что запальчивость может унизить ее.

— С какой стати я буду извещать вас… Я ждала, чтобы Женевьева попросила меня об этом.

— Значит, она не просила?

— Нет.

Марк сразу все понял. Церковь пыталась убить в Женевьеве не только любящую жену, но и мать. Почему накануне родов она, вопреки его ожиданиям, не вернулась к нему, почему пряталась от всех, хмурая, угрюмая, точно стыдясь, что зачала от него? Да потому, что, когда злополучное дитя раздора должно было появиться на свет, ей вменили это во грех. Чтобы удержать ее во власти церкви, ей внушали страх и отвращение к ее греху, искупить который она сможет, лишь окончательно порвав все плотские узы, связывающие ее с дьяволом.

— Родился мальчик? — спросил Марк.

— Да, мальчик.

— Где он? Я хочу его видеть, расцеловать.

— Его здесь нет.

— Где же он?

— Вчера его окрестили именем святого блаженного Клемана и отдали на воспитание.

— Да ведь это преступно! — с болью воскликнул Марк. — Крестить ребенка вопреки воле отца, поспешно, по-воровски увезти его куда-то… Подумать только, Женевьева, которая с такой радостью кормила Луизу, теперь не будет кормить своего маленького Клемана!

Наслаждаясь страданиями Марка, но по-прежнему прекрасно владея собой, г-жа Дюпарк подавила злорадный смех.

— Мать-католичка всегда имеет право окрестить своего ребенка, тем более если она сознает, что неверие отца может погубить ее дитя. А о том, чтобы оставить его здесь, не могло быть и речи, — ничего хорошего из этого не получилось бы ни для него, ни для других.

Догадки Марка оправдывались: бесовское дитя, рождения которого ждали, как прихода антихриста, необходимо было окрестить и во избежание бед поскорее куда-нибудь отослать. Впоследствии, чтобы утолить божий гнев, постараются посвятить его богу, сделать из него священника. С исчезновением ребенка благочестивый домик на площади Капуцинов избавится от позора, — отец не будет приходить к сыну и осквернять дом своим присутствием, а главное, мать, не имея перед глазами младенца, вскоре перестанет себя упрекать за то, что его зачала.

Овладев собой, Марк твердо сказал:

— Я хочу видеть Женевьеву.

Но столь же решительно г-жа Дюпарк заявила:

— Вам нельзя ее видеть.

— Я хочу видеть Женевьеву, — повторил он. — Где она? Наверху, в своей девичьей комнате? Я пойду туда.

Он шагнул к двери, но г-жа Дюпарк преградила ему дорогу.

— Вам нельзя ее видеть, это невозможно… Ведь не хотите же вы убить ее, встреча с вами будет для нее страшным потрясением. Она чуть не умерла во время родов. Вот уже два дня она лежит как мертвая — молчит, в лице ни кровинки. Стоит ей немного поволноваться, она делается как помешанная; ребенка ей даже не показали, его пришлось тотчас же унести… Ах, вы вполне можете гордиться собой, небо карает всех, кого вы пачкаете своим прикосновением.

Не в силах дольше сдерживаться, Марк проговорил тихим, дрожащим голосом:

— Вы злая женщина, всю жизнь над вами тяготеет мрачная жестокость вашего бога, а теперь, состарившись, вы хотите истребить все свое потомство… Вы нас медленно убиваете. Вы упорно будете изводить своих детей и внуков, пока не иссякнет кровь в их жилах, пока они не потеряют все человеческие чувства… С тех пор как ваша дочь овдовела, вы отняли у нее радость жизни, лишили ее всего, даже права говорить и жаловаться. А ваша внучка угасает теперь потому, что ее оторвали от мужа и ребенка, и этого хотели вы, ведь бы одна были орудием в руках тех, кто задумал это гнусное дело… Бедная моя, дорогая Женевьева, какую гору лжи и диких нелепостей пришлось нагромоздить, чтоб разлучить ее со мной! А в этом доме до того притупили ее ум, до того исковеркали ее душу мрачной религией и бессмысленными обрядами, что убили в ней даже женщину, супругу, мать. Муж ее сущий дьявол, и она попадет в ад, если будет видеться с ним, ее ребенок — опасный плод греха и навлечет на нее проклятье, если она даст ему грудь… Но, слушайте, вам не удастся довести до конца ваши злодеяния. Да, жизнь несет правду, она разгоняет тьму и кошмары всякий раз, как восходит солнце. Победа будет за нами, в этом я твердо убежден, а вы внушаете мне не ужас, но скорее жалость, вы — мрачная, безрассудная и бессердечная старуха!

Госпожа Дюпарк выслушала его с холодным и надменным видом.

— Вы все сказали? — спросила она. — Я знаю, для вас нет ничего святого. Да и как можете вы уважать мои седины, если вы отрицаете бога?.. Впрочем, чтобы доказать вам, насколько вы ошибаетесь, обвиняя меня, что я держу Женевьеву взаперти, я пропущу вас наверх… Идите к ней, мучайте ее, как вам угодно, вы один будете в ответе за новый ужасный припадок, который вызовете у нее своим появлением.

Госпожа Дюпарк отошла от двери, села у окна и, не выдавая своего волнения, хладнокровно, — даже руки у нее не дрожали, — снова принялась за вязание.