— Ну, Иосиф Виссарионович, здесь у вас ценности такие, что дух захватывает. У нас бы такие, заверяю вас, за семью замками были.
На что Иосиф, покуривая свою непременную трубку, набитую табаком из папирос со странным названием „Герцеговина флор“, невозмутимо отвечает англичанину:
— Самая большая ценность у нас — человек».
Вот такой анекдот поведал твой проректор студенткам, одна из которых однозначно была стукачкой НКВД. Все, что произошло дальше, ты прекрасно и без меня знаешь. Но за него, Наденька, я совершенно спокоен. С его связями, я думаю, он долго сидеть не будет. Хотя уверен, что не будет больше и проректором. Но им такие люди, как он, очень нужны. Поэтому в данном случае давай лучше думать о себе. С нами бы в подобной ситуации не возились вообще. А потом представь себе, насколько этот человек распустился и что он себе позволяет, раз даже я рассказанный им анекдот знаю. А может, он вообще специально его рассказал? Может, он просто профессиональный провокатор, поп Гапон современный? Может такое быть? Конечно, может, Надюша. Поэтому будь осторожней.
Алексей опять вышел на крыльцо, спустился неспешно по ступенькам во двор, и, спокойно убрав посуду со стола, вымыл ее с мылом под рукомойником, забрал чайник с пиалами и занес все в дом, аккуратно поставил в буфет. А потом, окончательно закончив уборку, присел рядом с женой на стул. Обнял ее нежно за плечи и продолжил свой рассказ про Соломонова:
— Как рассказал Генрих, Надюша, наш Спас не принес, видно, зажиточному баварскому бюргеру счастья никакого. Усадьба, на которой он как муравей трудился не покладая рук, находилась почти в горах, невдалеке от дачи фюрера близ границы с нынешней Австрией. Когда в конце войны это место в предгорьях баварских Альп бомбила авиация союзников, один из фугасов попал в дом бюргера. Усадьба его сгорела дотла. Ценности вместе со Спасом неведомо куда неожиданно исчезли. Самого немца зарезали то ли пленные, как ишаки трудившиеся на него даже и после войны, подобно Соломонову, и вскоре разъехавшиеся по всему свету, то ли наши или американские солдаты, болтавшиеся тогда в этих местах. Потом, когда Баварию полностью оккупировали американские войска, то и их официальные представители, как слышал Генрих, активно интересовались художественной коллекцией его хозяина. Проводили даже специальное дознание, особо расспрашивая при этом соседей и бывших работников бюргера, тех, которых смогли найти, об иконе Спаса Нерукотворного. Но с той поры Соломонов об этой иконе ничего не слышал, да и не до того ему было, сама понимаешь. Позже его все же сдали советской военной администрации. Изъяли у него накопленные за время работы на бюргера — а он проработал на него немало лет — 2000 марок, дав расписку в том, что потом, после выяснения, все вернут с процентами на месте, то есть в Союзе. Расписка осталась в Германии у любовницы Генриха, а проценты вместе с деньгами, видимо, не понадобятся Соломонову вплоть до коренного изменения строя в СССР. Тем более что после фашистского ада, включая и каторжную работу на бюргера, Генрих чуть ли не до сегодняшнего дня отбарабанил и в нашем, советском, лагере, я тебе говорил. Совсем доходягой, оказывается, вернулся. Но сейчас уже выглядит заметно лучше, хоть и худой, и запуганный до невероятности. Что называется, глаза бегают, руки — потные. Благо что живой остался. Счастье-то какое, если вдуматься, что не убили, не расстреляли, не зарезали, не искалечили. Ни там. Ни здесь. А ведь могли бы. Причем запросто. Как говорил Танюшкин учитель русского языка в школе по кличке Тарзан: «Мы тебя повесим, зарежем, убьем, расстреляем и больше никогда, никогда не будем тебе подсказывать на контрольных по математике». Удивительно, Надюша, но его сын также русский язык в школе преподает в Ташкенте. И, представляешь, кличка у него, мне рассказывали, та же, что и у отца. Подумай только, что происходит, целая семья тарзанов! — улыбаясь уже, добавил Алексей.
— Сердцем чувствую, всем нутром своим, — проговорила Надежда Васильевна, выслушав внимательно рассказ мужа, — наш это Спас в Баварии был.
И уже почти осевшим от волнения голосом, приблизившись вплотную к мужу, добавила:
— Точно наш. Это он мне сегодня во сне весточку подал, знак, а может, и голос, что, мол, не печалься, найдусь я. Не зря же мне как-то приснилось, будто он мне прямо устами своими господними так и сказал: «Если не ты, то внуки твои обязательно меня найдут, да и Патриарху Всея Руси вручат». Так прямо и сказал, а то я разве знала бы, что патриаршество на Руси только лишь в 1918 году восстановили. Ни сном ни духом не ведала бы никогда. Об этом же никто ничего не знает и сейчас. Все в один день атеистами у нас стали рьяными. Безбожниками. Так же, наверное, как в одночасье идолов в Днепр при крещении побросали. Все о нем знают, помнят, вспоминают, особенно в самые тяжелые дни. А сказать не могут, да и не хотят. Добра от всего этого — ни в самое ближайшее время, ни потом — не жди. Если только опять все верующими вдруг станут. Тогда, может, и благодать вернется. Но на это разве можно надеяться?
А кстати, Алексей, Борька Шпунт, приятель Соломонова, это не тот ли сын Абрама Захаровича — военного прокурора, полковника — и Анны Григорьевны, который мальчишкой совсем огромные надежды подавал как невероятно талантливый шахматист. Его чуть ли не первоклассником возили показывать первым шахматистам страны, а потом и Ботвиннику Михаилу — великому шахматисту современности, как Чигорин когда-то или Алехин. Талантливый парень был, да и математик редкий с самого детства. Сейчас не знаю, и чем занимается — тоже не ведаю. Его мать удивительно добрая, отзывчивая женщина, языки знает. Хотя ее сестра с мужем в годы войны, когда все наши арестованные ныне педагоги стаптывали свои сапоги, пешком шагая до Берлина, достали липовую справку о болезни и спокойно-преспокойно меняли продукты на золотишко на том самом Туркменском рынке, куда я каждое утро хожу за продуктами. Уж это-то золотишко им потом ох как пригодилось. Да и живут они, сам знаешь, не чета нам с тобой.
— Еще тот гусь этот Абрам Захарович, — добавил Алексей. — От страха, что ли, или должность у него такая. Он-то, несомненно, все знал о художествах сестры жены и ее мужа. А может, и ему что перепадало от них. Не исключено. Он, кстати, сам тоже не воевал ни дня. А теперь вот фронтовиков с удовольствием судит, на Колыму да в Магадан их отправляет с радостью. А может, действительно у него по определению такая холопская должность, что хочешь — не хочешь, а обязан, несмотря ни на что, выполнять волю партийцев, а на людей никакого внимания не обращать. Поступать, как и велел великий вождь всех времен и народов. То есть был бы человек, а дело на него всегда завести можно.
— У нас, правда, в Оренбурге, помнишь, в отличие от Абрама Захаровича, прокурор самостоятельный мужик был и свой собственный голос обязательно имел. А как же без этого, упаси Господь. Обвиняемых мог своей властью миловать даже из оппозиции царской, тех же народников, да и большевиков, если адвокат, конечно, хороший, и соответствующие доказательства предъявил. Прощал, конечно, их суд. Но прокурорское слово много значило, дорогого стоило. А Абрам Захарович из разряда тех, которым что скажут, то и будут делать. Как называют в народе, «господин чего изволите». Хотя сам по себе человек вроде бы мягкий, не злой, но уж слишком боязливый, бесхребетный даже. На работе, говорят, деспот настоящий, а дома — тихий, культурный, интеллигентный семьянин. Добрый сказочник. Потом, как я понимаю, Шпунт и наша икона — понятия взаимоисключающие. Я бы на месте Соломонова, тем более с его прошлым, не очень бы Борьке Шпунту доверяла. Заложит отцу, расскажет все, что слышал — и крышка. Или опять за рассказы о жизни в сталинских лагерях туда же и загремит твой Соломонов, где был. Мы с тобой и такие случаи знаем. Ты уж предупреди Генриха, Алексей, раз меня-то предупреждаешь. Да и нам так спокойнее будет, если он один придет. И расспросить поподробнее сможем. Он, я думаю, нам расскажет, не так ли?
