«Самое главное — не это, — успокоила она сама себя. — Люди здесь просто удивительные, добрые, отзывчивые, готовые оказать любую помощь не только соседям, но и всем попавшим в беду».

И что также важно, интернационал полный. Никого не интересует, кто ты по национальности: узбек, немец, русский, казах, еврей, кореец, грек или даже бразилец, которых послевоенная судьба самым невероятным образом забросила в узбекскую столицу в таком количестве, что все эти выходцы из Европы и Латинской Америки заполнили целые жилые кварталы, специально отстроенные для них здесь. Во многих случаях их же руками. Вспоминая и думая об этом, она с трудом уже представляла себе сытую и казавшуюся теперь нереальной прошлую жизнь в Оренбурге. Учебу в Москве, кошмары, ужасы, мрак, страх и кровь революции и гражданской войны, унесших жизни многих родных и знакомых ей людей. Все это сегодня казалось Надежде Васильевне чем-то настолько далеким и нереальным, как будто этого не было никогда, а просто приснилось в ужасном сне или произошло с кем-то другим.

«А вот и моя остановка. Надо пробираться к выходу».

— Улица Чехова! — достаточно громко объявила кондукторша, здоровенная русская баба с полным ртом металлических блестящих зубов. Огромная сумка из дерматина висела у нее на животе, к ее грязному холщовому ремню, похожему на пожарный брандспойт, были привязаны разных цветов ролики трамвайных билетов.

Надежда Васильевна встрепенулась и, прилагая немалые усилия, растолкала людей, набившихся ближе к трамвайной двери. Они, к слову, достаточно спокойно и привычно прореагировали на ее почти боксерский прорыв к выходу. С последней подножки на булыжную мостовую она соскакивала, когда трамвай уже начал движение. Главная задача для нее в данный момент заключалась в том, чтобы ступить на тротуар и не споткнуться о ноги людей, просто облепивших трамвайную подножку, как муравьи.

Сойдя с «десятки», Надежда Васильевна своим размеренным шагом пошла домой.

«Все-таки хороший город Ташкент, гостеприимный, хлебосольный. Правильно Неверов написал в своей книге — „хлебный город“. Ничего против этого не скажешь. И впрямь хлебный во всех смыслах. Но почему Алексей выбрал именно этот город в пожаре гражданской войны?» — продолжала она размышлять, приближаясь по глиняной, размокавшей во время дождей до вязкой непролазной грязи, тенистой улице Чехова к калитке своего дома № 42 за деревянным забором. Издалека виднелись две огромные шляпки гвоздей, которыми муж прибил почтовый ящик — специально, чтобы не украли мальчишки.

«Наверное, кто-то ему посоветовал или он шестым чувством угадал, что именно здесь нам с сестрами будет совсем неплохо после голодного и холодного послеоктябрьского Оренбурга. Да и родственники у него здесь жили. Дальние, конечно, но все же родственники. Может быть, и это сыграло свою роль? Во всяком случае, наша жизнь здесь — вот уже тридцать лет. — оказалась достаточно тихой, спокойной и более-менее сытой. Здесь, в этом оазисе древней цивилизации, куда россияне потоком хлынули после известного похода генерала Скобелева, русского Наполеона, совершенного вместе с Николаем Константиновичем Романовым в Среднюю Азию. Меньше одной человеческой жизни времени прошло с той поры, а сколько преобразований, изменений. Новые дома растут, как грибы, театры, школы. Какой университет стал, особенно после войны, когда многие выдающиеся ученые сюда, в глубокий тыл, эвакуировались и остались здесь в САГУ работать навсегда. Да что университет, наш иняз каким стал благодаря приехавшим из Москвы да Ленинграда интеллигентным людям. И главное, столько молодежи — в том числе местной, из различных Богом забытых городков, кишлаков, не говоря о тех, кто родился и вырос в самом Ташкенте — на учебу ринулось, „грызть гранит науки“. Просто бум какой-то. Только у нас в институте конкурс в этом году не меньше десяти человек на место. Этого не видела даже царская Россия».

«А в Оренбурге, конечно, оставаться было совсем нельзя. Опасно до крайности. Для жизни даже опасно. Особенно после бесконечных допросов у этого бандита с большой дороги, облеченного властью, красного комиссара Шувалова. Дом отца, можно сказать, до нитки обобрал. Все драгоценности маменькины умыкнул, да и Спас после его визитов неожиданно исчез, — думала она. — Нас тоже, негодяй, хам и проходимец, в покое бы никогда не оставил. Тем более что его голодные, рваные и безумно жадные красноармейцы и представители этих проклятых комбедов очень хорошо знали все и обо всех. Кто-то совсем неплохо их информировал. Даже списки того, что у кого нужно забрать в первую очередь, сумели загодя составить».

Надежда Васильевна вспомнила вдруг, как жена генерал-губернатора, модница наипервейшая, жившая в Оренбурге по соседству с ними, решила почему-то спрятать от обыскивавших их дом чекистов мужскую и женскую обувь, которой в ее доме было без счету. Пар семьдесят — не меньше. Куда деть такое количество новомодных башмаков, она себе абсолютно не представляла. Но тут и пришелся кстати совет ее садовника — вместе они зарыли в саду все туфли на левую ногу, предварительно завернув каждый в отдельную упаковку. Так вот, эти негодяи в кожанках с наганами как звери набросились на обнаруженные ими оставшиеся туфельки генерал-губернаторши и ухватили с собой, побросав в машину все привезенные из Парижа штиблеты и лодочки на правую ногу, сообщив открывшей рот соседке, что рабочие и крестьяне и такие с удовольствием наденут. Что нет такой бутылки, которую бы большевики не могли выпить, как и нет такого башмака, который бы они не надели. Хоть и разные туфли, но работницы разносят их потихоньку, разомнут, напялят. Сойдет.

«Так туфли на левую ногу, — усмехнувшись, вспомнила Надежда Васильевна, — как были закопаны, так и остались навсегда гнить в бывшем саду бывшего генерал-губернатора Оренбурга, влиятельного, почитаемого в свое время и уважаемого человека».

«Да что там бывший генерал-губернатор, — подумала Надежда Васильевна. — С него, как говорится, и спрос другой. Хорошо знали оренбургские коммунары и зажиточную семью обрусевших немцев, орских купцов Беккеров. Нашу семью. Так что не послушай мы все тогда Алексея, не вскочи, можно сказать, на подножку в последний вагон уходящего поезда, трудно представить, что бы было со всеми нами, со всей нашей семьей».

С этими мыслями она добрела по засаженной с двух сторон густой акацией и ухоженными, аккуратно подстриженными кустиками сирени улице до покосившейся, недавно покрашенной охрой — масляной красновато-коричневой краской, трудно сохнущей даже на солнце, — калитки с большим, прибитым гвоздями номером 42. Номер был аккуратно выведен черной, как смола, краской на большом рифленом куске жести, вырезанном Алексеем ножницами из круглой пятилитровой банки из-под соленых помидоров. Толкнула дверцу, висевшую на двух заржавевших от времени мощных пружинах, издавших при открывании противный скрежещущий звук, и вошла в свой двор с двумя круглыми цветочными клумбами с сиреневыми большими ирисами и разноцветными, от белых до почти черных, гладиолусами. Около забора посажены были высокие розоватые мальвы, громадный куст бузины светился бело-желтым цветом в углу. Около дома — деревянные, покосившиеся от времени и дождей стол с двумя скамейками.

«Как же поначалу нам и здесь было несладко-то, — подумала Надежда Васильевна. — И углы снимали разные, и за занавеской жили в продуваемой ветром халупе близ речки Салары, и в каморках разных, по большей части глинобитных, с окнами во двор. Но потом пришел НЭП. Алексей открыл магазинчик недалеко от центра, потом второй. Не зря же до революции он был успешным купцом-суконщиком в Орске и в Оренбурге. Да и в самой Москве магазины имел, и еще какие, — с глубоким вздохом вспоминала былое Надежда Васильевна. — Да, завидным женихом слыл тогда на Урале Алексей Беккер. Да и маменька наша его не зря очень перспективным человеком считала. Совсем не зря».

— Что-то ты, моя дорогая, сегодня припозднилась? — прервал ее размышления, высунувшийся наполовину из двери дома Алексей. Он был взлохмачен и в связи с необычно жарким для мая днем легко одет.