Мария Петровна уже после этого, сидя за столом, поведала Евлампию и об истории иконы, и многое другое. Например, то, что когда ее муж Степан пропал, ушел неведомо куда неожиданно из дома и исчез, она не очень-то и волновалась поначалу. Привыкла за долгие годы к его сумасбродным, подчас вовсе не предсказуемым поступкам. А иной раз даже к буйству. Решила для себя: «Опять запил, видно, муженек. В Оренбург по кабакам да по гулящим девкам шататься, видно, подался. Отдохнуть, наверное, как часто у него случалось, решил от своей семьи, от жены, от дома. Нагуляется, как всегда, кобель ненасытный, до белой горячки и домой вернется, как обычно в таких случаях, с поджатым хвостом. Совсем эти большие деньги ему голову вскружили. Не зря же люди говорят „из грязи — в князи“. Ему эти слова в самый раз подходят».
— А в князьях-то, — рассуждала, рассказывая отцу Евлампию свою семейную историю, Маша, — сколько искушений, сколько вариантов для такой безудержной гульбы? Не счесть. Особенно для такого хлипкого духом, как мой муженек. Вот и сломался он довольно быстро.
Пошла тогда она где-то на третий или четвертый день после внезапного ухода из дома Степана в молельню. Уж больно на душе скверно было. Помолиться решила. Глядь, а иконы-то на ее привычном месте и нет. Лампадка висит, которая рядом была, а Спас будто бы растворился, исчез. Выскочила в комнату как ошпаренная, вся взмокла даже от нервного напряжения. Что делать, как быть — не поймет. А через час где-то сильный стук в дверь встряхнул Машу. Выглянула в окно. Народ перед дверью стоит работницкий целой толпой. Выглянула и глазам своим вначале даже не поверила. А ведь всякое в ее жизни бывало, и приносили мужа в дым пьяного, но такого ужаса она даже представить себе никогда не могла. Это старатели принесли бездыханное тело Степана. Рассказали ей, что нашли муженька совсем не далеко от их прииска. Лежал он ничком у самой дороги близ большой березы, с финским ножом под лопатку по самую рукоять воткнутым. Может, жиган какой это совершил, а может — вор отпетый. Пьяный был Степан, конечно. А пьяного на большой дороге легко обидеть да и загубить, наверное, тоже несложно. Но в общем-то не об этом речь. А о том, что через три дня после его смерти, когда уж похоронили по чести, икона неожиданно на своем месте опять появилась. Как ни в чем не бывало висела там же, где и прежде. Как будто бы и не исчезала никуда. Мистика какая-то, да и только.
Вот такую загадочную историю она поведала священнику, изумившемуся рассказанному не меньше, чем увиденной иконе. Потом, когда уже распрощались с ним, Мария стала срочно собираться к сестре в Оренбург. Ольга написала ей, что Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк на днях к ним в Оренбург пожалует. Она не видела его уже достаточно долго и очень хотела встретиться как можно быстрей. Поэтому сборы ее в дорогу заняли не так уж много времени.
— Боже мой, дети-то, дети-то как выросли, — запричитала Ольга, встречая у порога сестру. — Никитка, Глебушка! Бегите быстрей к своим сестрам, — только и приговаривала она, обнимая и целуя своих племянников. — Ждут вас уж давно, не дождутся. Все глаза, можно сказать, в окно проглядели. — И вновь раскрыла объятия сестре: — Боже ж мой, Машутка! Да ты просто до неприличия похорошела. Василий еще со службы не приехал, извини, конечно, но дела у него важные. Поэтому пока его нет, пойдем ко мне в комнату. Ты мне после столь долгого отсутствия не просто должна, обязана все про все рассказать, причем без всякой утайки. Договорились? Знаешь, я сколько этого момента ждала? Сколько тебя не было, столько и ждала. Понимаешь ты это или нет?
— Конечно, понимаю, моя дорогая. Но все-таки, что все-все я тебе должна рассказать? — смеясь, спросила сестру Мария. — Смотрю я на тебя внимательно, ты вовсе не меняешься, Ольга. Давным-давно замужняя женщина, благородная дама, можно сказать, светская львица, а все такая же фантазерка, как и была. Лучше ты расскажи мне пока, что нового в Оренбурге?
— Как будто ты не знаешь? Оренбург, моя дорогая, как был, так и остается настоящим сонным царством. Это тебе не Париж, не Лондон и даже не Рига, я скажу. Настоящая провинция. Сплетни. Пересуды. Интриги. Представляешь, сейчас все самым активным образом обсуждают замужество перезрелой Анны Николаевны, дочери статского советника Титькина. Помнишь, наверное, ее? Вытянутое, лошадиное почти лицо, редко мытые светлые и совсем не причесанные волосы, которые висят копной. И сильно угрястая кожа. Да рот со вставными зубами, свидетельствующий о неправильном питании. А как она ест за столом, страшно вспомнить и представить. Зато богатая была невеста на выданье, сколько лет была. Ты-то уж наверняка лучше меня знаешь. Так вот. Клюнул в конце концов на их барыши также далеко не бедный, но, мягко говоря, малость странноватый Афоня Улюкаев. Уехали молодые после свадьбы на курорт в Баден-Баден. Сняли номера дорогие, да пробыли там совсем немного. Представляешь, а потом молодой супруг дочери Титькина вдруг взял да и застрелился прямо в гостинице. Говорят, он долго и неизлечимо болел сифилисом. Вот тебе и дела. Это обсуждал почти весь город. Вот, пожалуй, и все главные новости. Не знаю, так это или нет, но еще говорят, что он проигрался там вчистую, все приданое спустил враз. Жаль его, конечно. Но Титькина дочку жалко больше. — Ольга вздохнула. — Ах, вот еще. Тит Нилович Рягин-то, твой конкурент вечный, вообще все прииски свои потерял не за грош, слышала наверняка уже нашу последнюю новость?
— Слышала, Олюня, конечно же слышала. Да Бог с ними со всеми. Как же я соскучилась. Как же я вас всех люблю. Слов нет. Как я всех вас видеть хотела. А тебя пуще всех других. Следующий раз, это уж точно, мы с тобой обязательно поедем вместе. Возьму тебя с девчонками с собой.
— А Васенька как же без нас-то будет?
— Ничего, поверь мне, поскучает, поскучает Васенька… Крепче зато любить, милая моя, станет! Слушай, откроюсь я тебе, — продолжала Маша, когда сестры совсем уединились. — Был у меня недавно воздыхатель, крупный купец московский — сам из наших, из яицких казаков. Купец первой гильдии. Богатый. Вдовец к тому же. Говорит, полюбил меня с первого взгляда, крепко-крепко. Поехал даже за нами в Ригу. А дальше, представляешь, куда мы, туда и он.
— Ну а ты что, растерялась, что ли, Маша? Ты ли это? Не узнаю тебя.
— А я, представляешь себе, ничего. Понимаешь, у меня же дети, в конце концов. Потом, Айдырла… Вот так вот, дорогая моя, все и закончилось.
— Не слишком-то, значит, он тебе и понравился. Не полюбила, видать, ты его ни с первого, ни со второго взгляда. Знаешь, завтра Дмитрий Наркисович приезжает. Вот он-то тебе уж точно нравится, да? Признайся, сестренка, не таись.
— Да не знаю я, что тебе даже и сказать, Оля. Ты же, надеюсь, хорошо помнишь, когда мы еще в Орске жили, он, почитай, тогда каждый божий день к нам захаживал. Влюбилась я тогда в него безумно, как девчонка. Очень он мне тогда нравился, не представляешь даже. Но тогда я замужем уже была. А потом, когда вдовой стала, и встречались мы с ним изредка, то в Айдырле, а то и в Москве или в Питере, так он все больше про жизнь на прииске расспрашивал. До мелких деталей у меня все выведывал, что там и как. Интерес, понимаешь ли, ко мне проявлял не как к женщине, а прежде всего как к золотопромышленнице, как к хозяйке золотой Айдырлы. Не больше и не меньше. В основном у него именно писательский интерес превалировал во всем, да и только. Как к жуку, например, или бабочке-капустнице, только что сачком пойманной, когда ее хотят к бумажному листку в альбоме булавкой приколоть да и нумер соответствующий поставить. Интересно, конечно, было и слушать его, и рассказывать ему, и отвечать на его вопросы. Только к тем вопросам, о которых ты сказала, это не имело ни малейшего отношения. Вот любовь моя-то поэтому, дорогая, и угасла совсем… Да о какой в общем-то любви можно было говорить? О чем могла я мечтать, когда нужно было в первую очередь мальчишек на ноги поставить, образование хорошее им дать, да и многое другое сделать в обязательном порядке? До себя ль мне было! Пойми меня правильно, они же будущие хозяева приисков прежде всего, а не кто-нибудь. Поэтому о себе мне думать было некогда.
