Я посмотрел в ее тряпочную сумку. Там не было никаких ключей. Я вспомнил, что, когда она уходила, у нее на плече висела еще одна маленькая сумочка.

Я еще раз посмотрел на адрес и, ни секунды не раздумывая, выскочил на лестницу. Она жила в хорошо знакомом мне квартале, мальчишками мы часто играли там в футбол. Я легко нашел сначала улицу, потом дом и поставил машину в ста метрах от него. Маленькие загородные домики, деревья повсюду, запах скошенной травы — все напоминало о деревне.

Ржавая входная дверь в подъезд была распахнута, наверное, так оно и было всегда, она выходила в парк, заросший низким кустарником и полевыми цветами. В глубине парка, среди темной зелени каштанов и высоких акаций виднелась какая-то постройка, а еще выше — нежный, успокаивающий свет неба, какой бывает летними вечерами, как только спрячется солнце.

Все это напомнило мне одну из картин Магритта, которая всякий раз, когда я вновь ее вижу на открытке или в книге, приводит меня в сильное волнение. Может быть, я всегда предчувствовал, что тот дом и тот парк однажды встретятся на моем пути в тот момент, когда моя жизнь будет столь насыщенной, что я лишусь сна. Мой сон был в глубине этого парка.

Этот дом, должно быть, был очень красивым в прошлом веке. Сейчас он казался заброшенным.

Я прошел вдоль ограды и нашел тропинку, что шла вдоль канавы с водой. Я оказался прямо позади дома. Крадучись, как волк, я подошел к нему как можно ближе и спрятался за огромным кустом ежевики.

Все ставни первого этажа были закрыты. Ставни второго были тоже прикрыты, так, чтобы пропускать свет и защищать от жары, которая несмотря на то, что приближался вечер, все еще была удушающей.

Когда-то фасад дома был, наверное, желтого или розового цвета, но сейчас он выглядел грязным и грустным, штукатурка на стенах вздулась от влажности.

Мне не пришлось долго ждать. Я слышал, как внутри говорила женщина. Я узнал ее голос. Она говорила не замолкая ни на минуту, так же, как час назад у меня, но интонация была другая, спокойнее и даже, кажется, веселей. На своей террасе я слышал только страдание и одиночество. Иногда ей односложно отвечал чей-то глухой голос. Альтона.

Какие-то отдельные слова долетали до меня, несмотря на шум воды, что-то о еде, о покупках в супермаркете. Обыкновенный разговор близких людей, которые встретились вечером за столом, где царят нежность и доверие. Вокруг был такой покой, в этом парке, да еще это летнее небо — я невольно почувствовал боль. Я прятался в колючках, и мое сердце истекало кровью. А она была такая же спокойная и умиротворенная, как небо.

Вдруг на втором этаже распахнулась дверь. Появился Альтона. Он кинул взгляд в мою сторону и начал спускаться по лестнице. Замер на мгновение, чтобы закурить сигарету. Я сидел, скрючившись, в десяти метрах от него. Он снова посмотрел на кусты. Наверное, он что-то заметил.

— Что ты там делаешь? — крикнул он.

Я подумал, что он обращается ко мне.

— Еще минуту — ответила она из дома.

Какой позор, если они обнаружат меня здесь, в кустах, на четвереньках, и поймут, что я следил за ними. Мне придется с ним драться. А если я не смогу одолеть его, это будет позор вдвойне. Я чувствовал, что долго так не просижу. У меня сводило мышцы.

Она вышла из дома.

— Поедем на твоей, у меня кончился бензин.

«У меня тоже», — подумал я.

Как только они завернули за угол дома, я упал вперед головой, прямо в колючки. Выбрался из зарослей, разорвав рукав рубашки, добежал до дороги по той же тропинке, что привела меня к дому.

Я успел увидеть удалявшийся старенький рено бежевого цвета и прыгнул в свою машину. Мне повезло, они встали на светофоре, и я их догнал. Нас разделяло всего несколько машин.

Они проехали полгорода, мы оказались возле парка, в котором было полно народа. Они кое-как припарковались у тротуара. Я поставил машину там же, только чуть дальше, чтобы не потерять их. От грохота музыки дрожал и воздух, и земля под ногами. В парке был концерт.

Сильвия посмотрела в мою сторону через его плечо. Я опустил голову.

Они побродили в толпе, держась за руки, а потом сели прямо на траву, как и все остальные. Зрителей тут было несколько тысяч. На огромной сцене, залитой светом, размахивая инструментами, скакала какая-то группа. Можно было подумать, что они призывают к восстанию. Первые ряды скакали и орали вместе с ними.

Я не отрывал глаз от фигуры Сильвии. Она переоделась для концерта или, может быть, для него. Я тоже сел на траву, всего в двадцати метрах от них.

Он гладил волосы Сильвии, очень нежно, очень медленно. Эту нежность особенно подчеркивала резкая музыка. Я бы отдал десять лет жизни за то, чтобы быть этой рукой, рукой, которая разрывала мои внутренности.

Лучше бы я вновь увидел ту ненависть, что была в его взгляде, когда он пришел в наш ресторан, ту жгучую ревность. Я не мог понять, почему они так нежны друг с другом. Со мной она говорила о страдании, об изломанном детстве, об эгоизме, а потом уходила. Ему она позволяла быть с собой нежным. Какую же роль она отводила мне?

Вдруг она обернулась. Я не успел лечь на землю и спрятаться в траве. На этот раз я был почти уверен, что она меня заметила. Она положила ему голову на плечо. Он так и продолжал гладить ее волосы.

Оставаться здесь и видеть, как они любят друг друга, — просто изощренный мазохизм. Я перешагнул через несколько парочек, лежащих в траве, — в их глазах отражались звезды — и пошел к бару. Там я выпил несколько кружек пива и часть ночи кружил на машине по городу.

Я приехал в ресторан, раздавленный усталостью и мучаясь тысячью вопросов. Как мне продержаться до конца этого лета? Уже несколько дней, как я только и делал, что вставал под холодный душ и пил крепкий кофе. Сколько еще будут держать меня ноги, если я сплю по три часа в день, рухнув на диван или, не раздеваясь, поперек кровати, а то и просто в машине?

Я пошел сразу на кухню. Тони был там, он резал лук. Рядом в оливковом масле жарилась порезанная тонкими ломтиками картошка.

— Сегодня же дам объявление в газете, — сказал я Тони. — Нам обязательно нужно кого-нибудь нанять мне в помощь на террасу, я просто на ногах не стою. Все из-за жары, там у меня под крышей я больше не сплю, я задыхаюсь.

— А чему тут удивляться, ведь ты днем и ночью носишься за этой хорошенькой кошечкой. Я вижу ее, она танцует в твоих глазах, прямо мультик какой-то. А ты думаешь, я не задыхаюсь тут, у плиты? По сравнению с этим твоя квартира просто в Гренландии. Я выпиваю по десять литров воды в день. Если уж ты собираешься дать объявление, то поищи еще и повара. Мы просадим на это всю летнюю прибыль, и в сентябре я могу больше не рыпаться — никаких кеглей, карт и казино. Поль, возьми наконец себя в руки, это ты должен следить за мной, ты должен был держать меня в узде. С тех пор как ты с ней познакомился, я просто не узнаю тебя. Ты не слышишь, что я тебе говорю, ты не слышишь клиентов, приносишь им холодные блюда, если только их не обслуживаю я сам. Ты просто отсутствуешь, Поль. Я даже сомневаюсь, существуешь ли ты вообще. Время от времени переходи, пожалуйста, дорогу: если машины затормозят, значит, ты существуешь. А если нет — значит, тебя уже нет.

— Я пойду давать объявление, для этого нужно перейти дорогу. Если я вернусь, значит, я существую.

— Иди к черту, дай мне спокойно приготовить фондю с луком. Я тут с тобой заболтался и забыл, что мне нужно бланшировать треску! Надо бы тебе надеть ее на голову, она защитит тебя от солнца. И от любви с первого взгляда тоже.

В течение следующих дней каждое утро к нам в ресторан приходила моя соседка снизу. Она уже в возрасте, у нее совсем нет денег и очень мало зубов. Она приходила, едва я успевал вынести первые столы. Всегда улыбающаяся и накрашенная. «Сеньор, принеси мне сегодня мой обычный чай», — говорила она. Я уходил готовить ей чай, а она кричала мне вслед: «Сеньор, два пакетика чая и четыре кусочка сахара, если можно». Я приносил ей еще и корзинку с круассанами. «Спасибо, сеньор, можно, я расплачусь с тобой стихами?»