Ее улыбка стала еще прекрасней.

— Я остаюсь с ним не потому, что он рисует. Я даже не знаю, почему вообще я остаюсь с ним. Я прожила три незабываемых дня. Мне кажется, что все это мне приснилось. А сны не могут длиться долго. Если мы будем жить вместе, придется работать, разделять все убожество и обыденность каждого дня. Ты меня любишь потому, что у нас было самое лучшее. Ты меня не знаешь.

— Чем эта обыденность лучше рядом с ним? Он всегда гениален, даже в туалете?

Теперь она смеялась.

— Он не более гениален, чем ты, Поль. Он только больше страдает, вот и все.

— Значит, нужно, чтобы я вскрыл себе вены или спрыгнул с моста, чтобы ты заинтересовалась мной? Я перестану платить за квартиру, и тебе придется взять меня к себе. Я на самом деле пойду на мост. Думаешь, я шучу? Ты не видишь, до какой степени я болен? Как я счастлив с тобой? В ту секунду, когда ты подняла на меня глаза, там, на скалах, я понял, что это — ты! Со мной такого никогда не было. Ты, Сильвия. Это было озарение!

— Ты просто мечтатель, Поль. А он — нет. Я смеюсь, но на самом деле я очень беспокоюсь, в каком он сейчас состоянии.

— А тебя не беспокоит, в каком состоянии буду я сегодня ночью, один в своей квартире, зная, что ты спишь у него на плече, что вы занимаетесь любовью? Что вы делаете все то, что делали мы, то, что есть самого прекрасного на свете из всего, что я знаю!

Что я мог еще сказать? Разве что на всей скорости врезаться в дерево, чтобы показать ей, как я страдаю.

Я припарковался под большим дубом, где я ждал ее тем утром, и сердце мое разрывалось от счастья и тревоги. Она взяла свою большую сумку и пляжные вещи, которые забыла у меня дома. У нее не было времени открыть свою тетрадку в горах. Она прикоснулась своими губами и своей улыбкой к уголку моего рта.

— Мне надо идти, Поль. Постарайся заснуть. Я позвоню.

— Я сам могу тебе позвонить.

— Лучше не надо.

В заднее зеркало я смотрел, как она удаляется, а потом исчезает за дверью своего подъезда.

Все одиночество, которое есть в мире, обрушилось на меня. Я понял, что только что прожил три самых прекрасных дня своей жизни, и не мог даже закричать.

У меня не было сил заходить в ресторан и слушать упреки Тони за то, что я бросил его в самый разгар сезона, и потом Сильвия могла позвонить мне с минуты на минуту.

Я сходил в душ, все время прислушиваясь к телефону, и начал кружить вокруг дивана. Ночь целую вечность спускалась с холмов. Здесь, под крышей, несмотря на сквозняки, было больше тридцати градусов. В открытом окне на кухне виднелось небо цвета серы, в окне гостиной оно было цвета пепла. Уже несколько недель моя жизнь была как это небо — цвета серы и пепла.

Я перетрогал все свои книги, так и не открыв ни одну. Десять раз я включал и выключал телевизор. Я ничего не видел, кроме ее лица, ее удивительного взгляда, в котором одновременно сквозили желание любви и страх перед ней.

В два часа утра телефон зазвонил. Я бросился к нему.

— Поль?

— Да.

— Ты в порядке?

— Нет.

— Что ты делаешь?

— Жду тебя.

— Видел бы ты его, когда я вошла домой. Он валялся в углу гостиной, мертвецки пьяный. Вокруг одни пустые бутылки, бутылка с анисовым ликером была почти полной. Повсюду следы рвоты.

— Он это сделал специально.

— Как бы там ни было, на него было страшно смотреть.

— Сильвия!

— Да.

— Приходи!

Она долго молчала. Я подумал, она сейчас повесит трубку.

— Я не могу его оставить в таком состоянии.

— Но он же спит!

— Это больше похоже на кому.

— Я спущусь в ресторан и выпью все, что найду.

— Ложись и постарайся заснуть, с меня хватит его одного.

— Как я могу спать? А если бы я и заснул, ты бы меня разбудила!

— Я знала, что ты не спишь. Иди ложись, сегодня ночью я больше не позвоню.

— А когда?

Она положила трубку.

В девять часов утра я вошел на кухню ресторана. Один за другим приходили поставщики. Тони заполнял холодильники, одновременно готовя какую-то ароматную приправу, маленькие кусочки моркови, репчатого лука, сельдерея и лука-порея. В кастрюле тушилась говядина.

— Я вернулся на день позже, — выпалил я, — знаю! Я тебя бросил в самый тяжелый момент, я знаю! Ты мне скажешь, что эта женщина свела меня с ума, я знаю! Все знаю! И лучше уж скажу тебе сразу: я не уверен, что смогу продолжать работать здесь. Я не понимаю, что делаю! Все время думаю о ней! Думаю о ней, когда мою стаканы. Думаю о ней, когда подаю кофе. Думаю о ней, когда убираю со столов. Думаю о ней, когда чищу зубы. Думаю о ней, когда просто иду. Думаю о ней, когда сплю, когда ем. Думаю о ней, когда снимаю кассу. Думаю о ней, когда ты говоришь со мной. Думаю о ней, когда убираюсь в погребе. Думаю о ней, когда я с ней. Думаю о ней, когда мы занимаемся любовью. Думаю о ней, когда отвечаю клиенту, когда какая-нибудь женщина переходит площадь. Думаю о ней, стоит только зазвонить телефону. Думаю о ней, стоит ему десять минут не звонить. Днем и ночью я думаю о ней, Тони! Ничто другое меня не интересует. Сейчас я разговариваю с тобой, но я думаю о ней, я тебя не вижу. Я оставляю тебе ресторан, я больше не могу. Я все брошу, мне нужно написать книгу. Это как если бы у меня не было тела. Я только думаю и больше не делаю ничего.

— Начни со стульев на террасе, — ответил мне он, пожав плечами, — думай о ней сколько хочешь, но пойди и открой зонтики.

Я пошел открывать зонтики, потому что, когда очень ждешь, лучше чем-нибудь себя занять. Дома рядом с телефоном я сойду с ума.

На площади прохожие замедляли шаг около ресторана и принюхивались. Тони добавил в тушеную говядину хорошего красного вина.

Пять дней спустя я обнаружил в своем ящике почтовую открытку: на ней была черная кошка с золотистыми глазами, сидящая на крыше красного дома. Я посмотрел на оборотную сторону и тут же узнал почерк Сильвии.

Она не приходила и не звонила. Что означала эта открытка? Что означали эти рыбы, которых я смешил, и эта черная кошка на крыше красного дома?

Я перевернул все свои залежи книг, чтобы найти толкователь снов, по ходу дела читая по строчке то здесь, то там. По вечерам мне было особенно плохо. На каждой странице я видел нас, себя и Сильвию, золотистые глаза кошки неприятно смотрели на меня. Сколько я ни пытался, я ничего не мог понять. Спешил подняться к себе, чтобы остаться наедине с этой кошкой.

Два часа кряду я смотрел на черную кошку. Может быть, в этой открытке спрятана тайна Сильвии? С одной стороны, легкий, веселый сон. С другой — эта кошка, сумрачная душа Сильвии, ее ангельская улыбка. Что-то, что влекло меня к смерти. Ее волчья улыбка.

Чем больше я смотрел в эти золотистые глаза, тем сильнее тревога сдавливала мой живот, мою грудь, мое горло. Я в отчаянии смотрел на эту кошку и молил, чтобы зазвонил телефон. Телефон не звонил.

Я знал, что сегодня ночью она не работает. Она лежит, обнаженная, рядом с этим мужчиной и, наверное, совершенно счастлива.

В три часа утра меня доконала тишина города. Мое отчаяние достигло такой силы, что я пошел к шкафу за тетрадным листком, на который я переписал ее адрес и номер телефона в тот день, когда она забыла у меня свою пляжную сумку. Сейчас уже ничто не могло помешать мне набрать ее номер.

Какое-то время никто не отвечал, потом трубку сняли. Хриплый со сна голос сказал: