Литмир - Электронная Библиотека

Наконец, Казымов повернул голову и с какой-то ненавистной медлительностью проговорил:

— Катерина, слушь-ка: тяни, да помалу — он на конусе…

Всем существом Катя поняла — нельзя сейчас ни медлить, ни торопиться. Промедлишь — мастер задохнется, ускоришь обороты барабана — ударишь человека о дно бадьи.

В окне показался Юрий. Он сидел, обхватив конус руками и ногами, — неподвижный, обмякший, с опущенной головой. Катя с содроганием подумала — мертвый! Выпрыгнула из кабины и бросилась помогать Казымову.

— Живой?

— Мне почем знать-то? Придержи голову!

Они положили мастера на кучу сухой глины, припасенной печниками для ремонта соседней вагранки. Катя принесла кружку газировки, облила лицо Юрия пенящейся водой, вытерла носовым платком, выдернув его из стиснутых зубов.

Нет, не мертв! Дрогнули веки, чуть приподнялись, и Катя увидела тусклые, сонные глаза. Потом в глазах пробилось сознание: Юрий улыбнулся слабой, какой-то детской улыбкой и растерянно сказал:

— Как же я не сообразил… что вспотеют… ладони?

Приятнее слов Катя не слышала никогда в жизни! Она всхлипнула, тут же сдержала желание зареветь, прижав руки плотно к груди:

— Чуть с ума не сошла! Как только вы посмели, Юра?

— Включай воздух… Чугун стынет… Не понимаете… что ли?

— Включать так включать, — сказал Казымов и теперь уже не спеша, в развалку пошел к воздуходувке.

Катя переминалась рядом, не решаясь оставить мастера одного:

— Вам нехорошо, Юрий Николаич? Медиков позвать?

Слова девушки ударили Юрия, как хлыстом; глядя на нее злыми глазами, он пытался встать на ноги:

— Не выдумывай и не смей! Хорошенько запомни — никому ни слова! Казымова предупреди. Нам минус будет — технику безопасности нарушили. Понятно? — И, уже совсем войдя в свои обязанности, вдруг закричал: — А почему, собственно говоря, ты не загружаешь? На Пушкина надеешься?

Катя побежала к завалочному окну. В вагранке могуче загудел воздух.

И тотчас завалочное окно словно закрылось ярко-голубым шелковым занавесом. В нем мелькали гроздья огненных искр, причудливо извивались золотистые струйки пламени. Занавес колыхался и неудержимым бесконечным полотном несся вверх и вверх. Это огонь наконец-то прорвался сквозь толщу металла и кокса, зажег газы, и теперь они, голубые, сверкающие, уносились к дымоходу…

А журналисты, усаживаясь за письменные столы, чтобы писать очерки, так и не узнали о том, что случилось в плавильной бригаде после их ухода, хотя и были ко всему этому отчасти причастны…

ДЕНЬ ЖИЗНИ ПЕРВЫЙ…

На повороте мотоцикл перевернулся. Три колеса поднялись к небу. Механик РТС Тютрин курил и наблюдал за пробной поездкой с пригорка. Он вложил все свои чувства в крепкое словцо и побежал к месту аварии. Окурок прилип к верхней губе, жег ее немилосердно. Тютрин на ходу оторвал его пальцами и выбросил в кювет.

Мотор мотоцикла рычал во всю мочь. Заднее колесо бешено крутилось. Виновница аварии Клава Волнова суетилась вокруг машины и никак не могла добраться до ручки акселератора, чтобы успокоить завывающее металлическое чудовище. Тютрин оттолкнул Клаву, повернул ручку подачи газа, и мотор затих. Стало слышно, как в дальнем березовом колке каркает ворона.

— Чтоб я тебе еще дал машину! — сказал Тютрин, уперев руки в боки и пронизывая Клаву пылающим взглядом. — И близко не подходи! Почему перешла на третью скорость?

— Я на нейтральную хотела. А включилась третья…

— Подумать только — она делает поворот на третьей скорости! Дура ты, дура!

Клава слизнула кровь с ранки на руке и обиженно засопела.

Тютрин не обратил никакого внимания на обиду девушки и, поставив мотоцикл на все три колеса, сел за руль. Когда Клава вознамерилась забраться в люльку, он придержал ее за плечо:

— И близко не подходи! — повторил он. — Гуляй пешочком и все думай. Вперед наука!

Он умчался, а Клава семь километров до села шла пешком. Да, первый урок вождения машины, которую она так долго выпрашивала у Тютрина, закончился неудачей. Ныли ссадины на скуле и колене, кровь сочилась из ранки на локте и никак не хотела свертываться, но решение стать автотехником оставалось неизменным.

По дороге Клава завернула на усадьбу РТС и для профилактики отмыла бензином автол с рук. Щипало так, что слезы неудержимым ручьем потекли из глаз.

За обедом Афанасий Ильич, отец, долго водил носом из стороны в сторону и наконец спросил:

— Ты опять отмывала руки бензином?

— Да, папа, — сказала Клава.

— Как только ты выносишь этот запах! — покачал седой головой Афанасий Ильич. — Терпеть не могу. И какой у тебя ужасный вид!

— Хороший запах. Индустрия, — возразила Клава, осторожно пощупала скулу и принялась соображать, какой вариант защиты принять, если папа пожелает узнать, почему у нее такой вид. — Одну минутку, папа! Если тебе не нравится запах, я пойду умываться…

Она стремительно удалилась, временно оставив Афанасия Ильича одного за столом, рассчитывая, что он позабудет о расспросах.

Хорошенько отмывшись и несколько ослабив «индустриальные» запахи, Клава продолжала обед и заодно переговоры, которые вела с отцом начиная с весны, когда прозвенел последний звонок, возвестивший окончание седьмого класса.

— Папа, а я все-таки думаю подавать в автомеханический…

— Я уже тебе говорил: для женщины, в силу биологических особенностей, наиболее подходящей профессией является медицина… — привычным менторским тоном заговорил Афанасий Ильич.

— Бррр! Мертвяки!

— …или педагогическая работа. Самой природой женщина создана…

— Ну, папочка! Ну, папочка! — мурлыкала Клава и терлась носом о свежевыбритое морщинистое лицо отца. Запахи одеколона и бензина смешались.

Афанасий Ильич замолчал и вздохнул: уж очень ему не хотелось, чтобы единственная дочь пошла по другой жизненной стезе, нежели та, по которой прошел он сам.

— Знаешь, Клава, вероятно, сказывается мужское воспитание. Если бы была жива мама…

— Мама меня бы поддержала. Безусловно! Ты знаешь, какая она была? Мать-командирша — ты же сам называл. Смелая, решительная, твердая…

Афанасий Ильич вздохнул еще раз: да, пожалуй, жена была бы на стороне дочери. Чем-чем, а смелостью и решительностью она отличалась. Было даже обидно, когда братья-педагоги на семейных вечеринках начинали подшучивать: вот бы Любе — штаны, а ему, Афанасию Ильичу, — юбчонку. Больше бы соответствовало характерам.

Очнувшись от воспоминаний, Афанасий Ильич наконец сказал:

— Хорошо. Поступай как знаешь.

Клава чмокнула отца в обе щеки.

— Но имей в виду — выбор твой. Если твоя жизнь окажется неудачной, пеняй на себя. Я тебя предупреждал…

— Предупреждал, папочка, предупреждал, — рассеянно сказала Клава.

С этого дня девушка начала готовиться к отъезду.

В осенний набор она не попала: расхворался отец, и она не решилась оставить его одного. На ее счастье, в тот год техникумы проводили зимний набор, и Клава поехала в ноябре.

Зима была ранняя, навалило много снегу, зачастили морозы. Ровно в полдень к дому Волновых подкатила машина из РТС. Клаву, дочь уважаемого на селе учителя, посадили в кабину. В кузове уже сидели на сундучках пятеро девчат — ехали на курсы комбайнеров.

Прильнул к стеклу Афанасий Ильич. Каракулевая шапка сбилась набекрень. Пряди седых волос порхали по лбу. В глазах — мучительная тоска. Папа, папочка! Нет, я лучше не буду смотреть на тебя! Я не хочу, чтобы Сережка видел, как я реву!

Сережа — безусый шофер, озорной и юркий, — устраивал Клаву поудобней. В порыве усердия засунул ей за спину свою донельзя замызганную телогрейку.

— Растрясет тебя дорогой — отвечай потом перед отцом! — ворчал он еще ломким голосом. — Ох, строгий он был ко мне, когда я учился. — Помолчал и добавил: — Учил, учил, а я все-таки обхитрил его — так дураком и остался.

Клава глотает колючий комок, застрявший в горле, и вытирает слезу.

— Что ты говоришь, Сережка? Какой же ты дурак?

7
{"b":"209435","o":1}