По моему мнению, герцогу Орлеанскому в этом случае удалось наилучшим образом соблюсти интересы Короля. Кардинал нашел, однако, что он действовал в отношении Принцессы с излишним мягкосердием, и в самый день возвращения Короля объявил нам с герцогом де Бофором, что именно в этих обстоятельствах мы должны были показать свою власть над народом. Мазарини от природы был вздорным и сварливым, а это большой порок в человеке, которому приходится иметь дело с множеством людей. Два дня спустя случилось кое-что похуже. Многие лица, которые, защищая свою выгоду в спорах о муниципальной ренте, поднимали шум на собраниях рантье в Ратуше, опасались теперь, что со временем их станут за это преследовать, и потому вскоре после ареста принца де Конде пожелали, чтобы я добился амнистии. Я поговорил об этом с Кардиналом, который легко со мной согласился, а в большом кабинете Королевы даже сказал мне, указывая на ленту своей шляпы, завязанную по фрондерской моде: «Меня и самого придется включить в эту амнистию». Однако, вернувшись из упомянутых путешествий, он заговорил другим тоном. Он предложил издать указ о забвении вины, упомянув в нем имена лишь пяти или шести членов Парламента, бывших синдиками, и, быть может, также тысячу или две самых именитых парижских горожан. Я привел ему доводы в пользу общей амнистии, на которые, казалось бы, возразить было нечего: он спорил, оттягивал ответ, лгал, потом, так ничего и не решив, уехал в Нормандию и Бургундию; и хотя принц де Конде был арестован 18 января, амнистия была обнародована и зарегистрирована Парламентом только 12 мая, да и то вырвать ее удалось лишь тогда, когда я объявил, что, если она не будет дарована, я стану добиваться, чтобы подставных свидетелей наказали по всей строгости закона; этого смертельно боялись, ибо в существе своем история была постыднейшая, а улики настолько бесспорны, что Канто и Пишон скрылись еще до того, как был арестован принц де Конде.
Почти в ту же самую пору у нас с Мазарини вышла новая стычка из-за муниципальной ренты, ибо д'Эмери, которому жить оставалось уже недолго, из кожи лез вон, стараясь притеснить рантье в статьях даже столь незначительных и приносивших Королю столь ничтожный доход, что я пришел к выводу: он действует так для того лишь, чтобы показать рантье, что их покровители, примирившись с двором, их предали.
А тут еще меня предупредили, что аббат Фуке подстрекает против меня мелкий люд, раздавая деньги и распространяя слухи, могущие меня очернить.
Словом, лица, бывшие на вторых ролях, все без исключения опасались истинного сближения между Кардиналом и мною, и, полагая, что оно легко может быть достигнуто посредством брачного союза между старшим Манчини, человеком благородным и достойным, и мадемуазель де Рец, ставшей ныне монахиней, на другой день после нашего примирения стали [258] думать лишь о том, как бы нас поссорить; это не составило труда, ибо, во-первых, они на свой лад толковали Кардиналу осторожность, с какой мне приходилось действовать в отношении народа, чтобы не погубить себя в его глазах; во-вторых, доверенность, какую Месьё возымел ко мне сразу после ареста принца де Конде, сама по себе будила в Мазарини вполне понятное недоверие. Секретарь Месьё, Гула, вновь утвердившийся у него в доме после опалы Ла Ривьера, который его когда-то изгнал, во многом содействовал тому, чтобы посеять это недоверие, — он желал с помощью двора ослабить растущее благоволение ко мне своего господина, подозревая, что лишь оно одно умаляет благорасположение герцога Орлеанского к нему самому. Признаться вам, я отнюдь не искал милости Месьё по двум причинам: с одной стороны, зная характер Месьё, я считал ее ненадежной и даже опасной; с другой стороны, я понимал, что тень, отбрасываемая участием в совете вельможи, слабостям которого не удается противодействовать, всегда вредит человеку, главная сила которого состоит в общественной его репутации. Я замыслил было приставить к Месьё президента де Бельевра, ибо Месьё всегда нуждался в ком-нибудь, кто бы им руководствовал. Однако Месьё на это не поддался, потому что невзлюбил физиономию де Бельевра, чересчур, по словам герцога Орлеанского, продувную и плебейскую. Не без основания полагая, что Гула слишком предан Шавиньи, Кардинал слишком долго колебался, раздумывая, кем его заменить, ибо, поддержи он с самого начала Белуа, я думаю, он добился бы успеха. Как бы там ни было, жребий пал на меня, и я был раздосадован этим едва ли не так же, как двор, по причинам, которые я вам уже изложил, а также потому, что повинность такого рода стесняла дерзкую независимость, в высшей степени свойственную моему нраву и совершенно не подвластную разуму.
А вот и другое происшествие, еще больше поссорившее меня с Кардиналом. Шотландец граф Монтроз, глава клана Гремов, единственный из всех людей, мне известных, напоминал героев, подобных которым можно встретить только в «Жизнеописаниях» Плутарха. Он поддерживал в Англии партию приверженцев короля с великодушием, равного которому не знал наш век; он разбил сторонников парламента, когда повсюду в других местах они одерживали победы, и сложил оружие лишь после того, как король, его повелитель, сам отдался в руки своих врагов. Монтроз приезжал в Париж незадолго до гражданской войны, меня познакомил с ним шотландец, состоявший у меня на службе 255 и приходившийся ему дальней родней; мне посчастливилось оказаться полезным графу в его злоключениях; он проникся ко мне дружбою, она и побудила его предпочесть французскую службу имперской, хотя там ему предлагали весьма почетное звание фельдмаршала. Мне было поручено передать Монтрозу предложения Кардинала, которые он согласился принять на время, пока английский король не нуждается в его услугах. Король призвал его к себе несколько дней спустя собственноручным письмом; Монтроз показал его Кардиналу, который одобрил благородное поведение шотландца и [259] официально заверил его, что заключенные между ними условия остаются в силе. Граф Монтроз вернулся во Францию два или три месяца спустя после ареста принца де Конде, приведя с собою более ста офицеров, — большинство из них были люди родовитые и все до одного верные слову. Но Кардинал более не пожелал с ними знаться. Согласитесь, что я имел причины быть им недовольным.
Накапливавшиеся эти недоразумения отнюдь не содействовали тому, чтобы зарубцевалась рана, недавно лишь затянувшаяся; однако поверьте, я не сделал ни единого шага, который мог повредить партии, в лоно которой я недавно возвратился. Десятки раз я от чистого сердца старался загладить в глазах Парламента и народа оплошности, порожденные невежеством Мазарини и грубостью Сервьена. Большую часть их мне удалось покрыть, и если бы двор пожелал проявить осмотрительность, партии принца де Конде нелегко было бы оправиться, во всяком случае, еще долгое время. Но осмотрительность эта реже и труднее всего дается министрам в эпоху затишья, приходящего на смену великих бурь, ибо лесть в эту пору удваивает силу, а недоверие не успевает угаснуть.
Впрочем, затишьем назвать эти времена можно было лишь в сравнении с прошлым, ибо пламя начало разгораться со всех сторон. Маршал де Брезе, человек совершенно ничтожный, испугался первой же декларации, зарегистрированной Парламентом, и послал заверить Короля в своей преданности; но вскоре маршал умер, и Дю Мон, состоящий ныне при особе принца де Конде и командовавший под началом маршала в Сомюре, почел делом чести поддержать принцессу де Конде, дочь своего командира, и объявил себя сторонником партии Принца в надежде, что Ларошфуко, который под предлогом похорон своего отца созвал многолюдный съезд дворянства, его поддержит. Но когда попытка его овладеть Луденом потерпела неудачу, а дворяне разъехались по домам, Дю Мон сдал крепость Комменжу, которого Королева назначила ее комендантом.
Герцогиня де Лонгвиль и виконт де Тюренн вошли в соглашение с испанцами 256, и г-н де Тюренн прибыл в их армию, которая вторглась в Пикардию и, взяв Ле-Катле, осадила Гиз. Тамошний губернатор Бридьё храбро защищал город, где в боях отличился граф Клермон, младший отпрыск де Тоннеров. Осада продолжалась восемнадцать дней, эрцгерцогу пришлось снять ее за недостатком провианта. Г-н де Тюренн набрал солдат на деньги, которыми испанцы снабдили его в силу заключенного с ним договора; он умножил свои отряды остатками войск, находившихся в Бельгарде; присоединились к нему также большинство офицеров из войск, бывших под командованием принцев, и среди них господа де Бутвиль, де Колиньи, де Ланк, де Дюра, де Рошфор, де Таванн, де Персан, де Ла Муссе, де Ла Сюз, де Сент-Ибаль, де Кюньяк, де Шавеньяк, де Гито, де Майи, де Мей, шевалье де Фуа, шевалье де Грамон и многие другие, чьи имена я запамятовал. Туча эта, становившаяся все более грозной, должна была бы заставить Мазарини поразмыслить над тем, что творится в Гиени, где низость д'Эпернона так запутала все дела, что распутать их [260] могло бы только его удаление. Тысячи личных распрей, половины которых причиною были тщеславные притязания безродного герцога 257, поссорили его с Парламентом и бордоскими магистратами — они в большинстве своем оказались не умнее его, а Мазарини, заявивший себя в этом случае, на мой взгляд, еще большим глупцом, нежели и та и другая сторона, принял на счет королевской власти все то, что ловкий министр мог без ущерба для Короля и даже к его выгоде приписать обеим партиям.
