Одна из величайших бед, причиненных государству деспотической властью министров последнего столетия, состоит в том, что из неверно понятой ими личной выгоды они завели обычай всегда поддерживать начальствующего против подчиненного. Этому учил Макиавелли 258, которого большая часть тех, кто его читает, не понимает, а другая воображает, будто он во всех случаях рассуждает умно, потому лишь, что он всегда рассуждает со злобой. Однако в рассуждениях своих Макиавелли был умен далеко не всегда, весьма часто он заблуждался и, на мой взгляд, никогда не заблуждался так глубоко, как в этом вопросе. А Кардинал обманывался здесь тем скорее, что неистово желал породниться с герцогом де Кандалем, в котором отменны были только его кружева. Ум же Кандаля нельзя было назвать даже посредственным, и плясал герцог по дудке аббата, нынешнего кардинала д'Эстре, который с детства отличался самым вздорным и неугомонным нравом. Разнородные эти характеры заварили такую кашу в делах Гиени, что и здравого смысла Жаннена или Вильруа, прибавленного к уму кардинала де Ришельё, едва хватило бы, чтобы ее расхлебать.

Герцог Орлеанский, отличавшийся редким проницанием, очень рано сознал, к каким следствиям может привести эта разладица; однажды, прогуливаясь со мной по Люксембургскому саду, он сам, прежде чем я успел вымолвить хоть слово, заговорил со мной об этом, и стал убеждать меня поговорить с Кардиналом, от чего я учтиво отказался, сославшись на то, что Месьё известно не хуже меня — согласие наше притворно. Я посоветовал герцогу Орлеанскому открыть глаза Кардиналу через посредство маршала д'Эстре и Сеннетера. Он убедился в том, что они совершенно разделяют его мнение, хотя душой и телом преданы двору. Сеннетер, обрадованный заверениями герцога, что и я одних с ними мыслей, с самыми лучшими намерениями предпринял даже попытку примирить меня с Кардиналом, с которым, впрочем, я открыто не порывал. Сеннетер заговорил со мной об этом примирении, и я выразил полную к нему готовность, ибо ясно видел, что несогласие наше очень скоро приведет к усилению партии принца де Конде и к такой смуте, когда обдуманным действиям не будет уже места, ибо решение придется принимать мгновенно. А такого положения дел следует избегать с особенным тщанием. Итак, я отправился с Сеннетером к Кардиналу, обнявшему меня с нежностью, описать вам которую под силу лишь тому, кто может равняться с Мазарини добросердечием. Он обнажил передо мной свою душу — именно так он выразился; он заверил меня, что будет говорить со мной как с сыном — я на эту удочку [261] не попался; я заверил его, что буду говорить с ним как с отцом, и свое слово сдержал. Я сказал ему, что прошу его позволить мне раз и навсегда с ним объясниться; единственная цель, какую я преследую, — это покинуть поприще общественное, не стяжав для себя никакой личной выгоды; но именно по этой причине мне, более чем кому-либо другому, должно покинуть его с честью и с достоинством; я просил Мазарини принять в соображение мой возраст 259, который при отсутствии у меня к тому же необходимых дарований должен совершенно его успокоить насчет моих притязаний на первое место в правительстве; я заклинал его в то же время понять, что мое звание парижского коадъютора более унижено, нежели украшено ролью своего рода народного трибуна, — я терплю ее единственно в силу необходимости; г-ну Кардиналу следует уяснить себе, что по одной лишь этой причине я должен бы горячо желать порвать с партией противников двора, даже если бы не было тысячи других причин, ежеминутно питающих мое отвращение к мятежу; касательно же притязаний на кардинальский сан, которые могли бы поселить в нем известную тревогу, я со всей искренностью открою ему, каковы были и есть мои чувства на сей счет; по глупости я когда-то забрал себе в голову, что почетнее будет отделаться от сана, нежели им обладать; г-ну Кардиналу известно, что проблески безумного этого намерения мне случалось не раз обнаруживать; епископ Аженский исцелил меня от него, доказав разумными доводами, что оно неисполнимо и не удалось никому, кто затевал подобное предприятие; но все это, по крайней мере, должно показать г-ну Кардиналу, что жажда пурпура не была велика во мне даже в юные годы, и положа руку на сердце она и ныне весьма умеренна; со временем архиепископу Парижскому трудно будет не удостоиться кардинальской мантии, но именно потому, что ему не составит труда получить ее по всем правилам и способами, приличествующими духовной особе, я навлек бы на себя позор, прибегнув к иным средствам для ее получения; я был бы в отчаянии, если бы кто-нибудь на минуту вообразил, что моя мантия обагрена хоть каплей крови, пролитой в междоусобице; я решил совершенно и безвозвратно уйти от всего, что зовется интригой, прежде чем сделать самому или допустить, чтобы другие сделали для назначения моего кардиналом шаги, хоть сколько-нибудь прикосновенные к интриге; г-н Кардинал знает, что по той же самой причине я отказался от денег и аббатства, и таким образом, сделав публичные на сей счет заверения, обязался бескорыстно служить Королеве; единственная корысть, какая остается мне в этом положении, — это с честью закончить начатое и спокойно вернуться к отправлению одних лишь духовных моих обязанностей; ради этого я прошу у него лишь того, чего польза Короля требует более, нежели моя собственная выгода; г-н Кардинал должен помнить, что на другой день после ареста принца де Конде он послал меня к рантье посулить им от его имени то-то и то-то (подробности наскучили бы вам, и оттого я в свое время опустил их), но вопреки всем посулам этим людям стараются внушить, будто я обманываю их в сговоре с двором. Мне [262] известно, что Ондедеи в такой-то час заявил в доме г-жи д'Ампю, что, мол, бедный г-н Кардинал едва не дал коадъютору завлечь себя в обман, но г-ну Кардиналу, по счастью, открыли глаза, а коадъютору готовят пилюлю, какой он не ожидает; я понимаю, что г-ну Кардиналу не по сердцу благоволение ко мне герцога Орлеанского, но до его ушей могли и должны были довести, что я совсем не искал этой милости, сознавая неудобства, с нею связанные. Об этом вопросе я рассуждал особенно подробно, ибо политику кабинетному всегда труднее его уразуметь: люди эти видят в фаворе долю столь завидную, что даже жизненный опыт не способен убедить их, что залог успеха не в нем одном.

Понадобился бы целый том, чтобы пересказать вам продолжение этой беседы, тянувшейся с трех часов пополудни до десяти часов вечера; в продолжение ее я не сказал ни единого слова, в котором должен был бы раскаяться в смертный час. Искренность, достигшая известного предела, отбрасывает своего рода лучи, перед блеском которых трудно устоять, но я не видывал людей, которые были бы столь мало к нему чувствительны, как Мазарини. Однако на сей раз это оказало на него такое действие, что Сеннетер, присутствовавший при разговоре, был удивлен сверх всякой меры; будучи человеком разумным и понимая, какие опасные следствия могут иметь события в Гиени, он убедил меня воспользоваться благоприятной минутой и поговорить о них с Кардиналом; я и сделал это со всем доступным мне красноречием. Я объяснил ему, что, если он будет упорствовать, поддерживая д'Эпернона, партия принцев обернет это к своей выгоде, а если выступит бордоский парламент, мы мало-помалу неизбежно потеряем Парламент парижский; после столь великого пожара пламя не могло угаснуть совсем, и должно опасаться, что оно еще полыхает под пеплом; мятежники обретут в нем почву, столь благодатную, что, занеся карающий меч над корпорацией, виновной в преступлении, от обвинения в котором двор очистил нас самих всего два-три месяца назад, следует остерегаться удара ответного. Сеннетер с жаром поддержал меня, и нам, без сомнения, удалось поколебать Кардинала, который накануне получил известие, что герцог Буйонский начал возмущать Лимузен, где к нему присоединился Ларошфуко со своими войсками; в Бриве герцог сманил роту тяжелой конницы у принца Томмазо Савойского и сделал попытку поступить так же с войсками, стоящими в Туле. Эти известия, важные своими следствиями, произвели на Кардинала впечатление и побудили его прислушаться к нашим словам. Мы чувствовали, что он поколеблен; маршал д'Эстре, увидевший его четверть часа спустя, на другое утро сказал нам обоим, что Кардинал уверовал в мое чистосердечие и прямоту и несколько раз повторил ему: «В глубине души этот молодой человек желает блага государства». Умонастроение Кардинала подтолкнуло этих двух людей, совершенно лишенных чести, но уже настолько старых, что они искали личного покоя в успокоении общественном, придумать способ связать нас с Кардиналом родственными узами: для этой цели они предложили ему женить его племянника, о котором я уже упоминал, на моей [263]племяннице. Он согласился на это с большой охотой. Я столь же горячо этому воспротивился: во-первых, я не мог допустить, чтобы имя моих предков затерялось в роду Мазарини; во-вторых, я никогда не ценил почести столь высоко, чтобы купить их ценой общественной ненависти. Я учтиво ответил «лоточникам» 260 (их прозвали так, потому что по домам, где они вели переговоры, а они вели их постоянно, они ходили обыкновенно между восемью и девятью часами вечера, когда появлялись лоточники), — так вот я ответил им учтиво, но то был учтивый отказ. Не желая между нами разрыва, они так ловко изобразили его Мазарини, что Кардинал не озлобился, как это было в его натуре; а они, вызнав у меня, что я был бы весьма рад быть употребленным для содействия общему миру, устроили так, что Кардинал, чье пылкое благоволение ко мне продолжалось дней двенадцать или пятнадцать, посулил мне это как бы по собственному почину и с величайшей готовностью.