Тридцатого марта депутаты возвратились в Париж.

Тридцать первого они делали свой отчет в Парламенте, по случаю чего герцог Буйонский обменялся с президентами весьма резкими словами. Личные переговоры его успехом не увенчались, те, что вел за него Парламент, его не удовлетворяли, ибо депутаты добились лишь подтверждения прежнего договора о возмещении за потерю Седана, а герцог не видел в нем для себя надежной гарантии. Вечером ему вновь явилась мысль нарушить празднество мятежом, ибо ему казалось, что в нынешнем умонастроении народа вызвать мятеж не составит труда; однако он отказался от этой мысли, приняв в соображение множество обстоятельств, при каких мятеж был теперь некстати даже по его понятиям. Одно из наименее важных заключалось в том, что испанцы уже отвели свою армию.

В тот вечер мне несказанно жаль было герцогиню Буйонскую. Убежденная, что это она помешала своему супругу принять разумное решение, она проливала потоки слез. Они струились бы еще обильнее, знай она, как это знал я, что вина не на ней одной. Герцог Буйонский не раз упустил возможность нанести решительный удар по собственной оплошности и только из пристрастия своего к переговорам. Недостаток этот, на мой взгляд, слишком свойственный его натуре, внушал мне подчас, как я уже говорил, сомнения, способен ли он совершить все то, на что позволяли надяться великие его дарования.

Первого апреля, которое в 1649 году пришлось на Великий четверг, декларация о мире утверждена была Парламентом. Накануне ночью меня уведомили, что кое-где сообралась толпа в намерении помешать этому утверждению, и народ грозится даже опрокинуть стражу у Дворца Правосудия; я боялся этого более всего на свете по причинам, уже [214] изложенным выше, и потому постарался растянуть подолее освящение мирра и елея 190, которое совершал в соборе Богоматери, чтобы иметь возможность прийти на помощь Парламенту, если он подвергнется нападению. Когда я выходил из собора, мне сказали, что на набережной Орфевр началось волнение; я уже направлялся туда, когда паж герцога Буйонского вручил мне записку, которою тот заклинал меня скорее явиться в Парламент: он опасался, что народ, не видя меня на моем месте, воспользуется этим предлогом и поднимет бунт, утверждая, что, стало быть, я не одобряю мира. На улицах и в самом деле слышались одни только крики: «Долой Мазарини! Долой мир!» Я убедил толпу, собравшуюся у Нового рынка и на набережной Орфевр, разойтись, объявив, что приверженцы Мазарини хотят посеять рознь между народом и Парламентом и должно остерегаться этой ловушки; у Парламента есть причины поступать так, как он это делает, но сговора его с Мазарини опасаться нечего, уж на мои слова они могут положиться, ибо я заверяю их своей честью, что никогда с Кардиналом не примирюсь. Мое заверение успокоило всех.

Войдя во Дворец Правосудия, я нашел караульных возбужденными не менее народа. Витри, которого я встретил в Большом зале, где было почти пусто, сказал мне, что стражники предложили ему убить всех тех, на кого он укажет им как на приспешников Мазарини. Я стал увещевать их, как увещевал других, но спор наш еще продолжался, когда мне пришлось занять место в Большой палате. «В елей, который он только что освятил, он подмешал селитры», — заметил при виде меня Первый президент. Я услышал его замечание, но виду не подал, ибо, отзовись я на него в эту минуту и достигни оно ушей Большого зала, быть может, не в моей власти было бы спасти от смерти хотя одного из магистратов. Герцог Буйонский, которому я передал эти слова по окончании собрания, рассказал мне впоследствии, что в тот же день после обеда он устыдил за них Первого президента.

Кардинал похвалялся, что купил мир по дешевке, но мир не принес ему всего того, на что он надеялся. Остались недовольные, хотя Кардинал мог без труда лишить меня этого бродила, а располагать им было мне весьма на руку. Принц де Конти и герцогиня де Лонгвиль отправились в Сен-Жермен засвидетельствовать свою преданность двору, но сначала в первый раз свиделись в Шайо с принцем де Конде, выказав при этом взаимную холодность. В день, когда зарегистрирована была декларация, Первый президент снова уверил герцога Буйонского, что ему будет возмещена потеря Седана; герцог представлен был Королю принцем де Конде, который дал понять, что поддерживает герцога в его притязаниях; Кардинал осыпал его всевозможными любезностями. Видя, что пример этот начинает оказывать свое действие, я ранее, нежели предполагал, объявил, сколь опасным для себя полагаю являться ко двору, где по-прежнему властвует мой заклятый враг. Я сообщил об этом принцу де Конде, который дней восемь или десять спустя после заключения мира ненадолго прибыл в Париж и которого я встретил у герцогини де [215] Лонгвиль. Герцог де Бофор и маршал де Ла Мот высказались в том же смысле; д'Эльбёф имел намерение поступить так же, но двор подкупил его, не помню уж какой подачкой. Господа де Бриссак, де Рец, де Витри, де Фиеск, де Фонтрай, де Монтрезор, де Нуармутье, де Мата, де Ла Буле, де Комениль, де Морёль, де Лег, д'Аннери действовали в согласии с нами, и мы образовали силу, которая, принимая в соображение поддержку народа, отнюдь не была призрачной. Кардинал вначале, однако, посчитал ее именно таковой и обошелся с нами столь высокомерно, что когда де Бофор, де Бриссак, де Ла Мот и я попросили одного из наших друзей 191 заверить Королеву в нашей всепокорной преданности, она ответила, что примет эти заверения лишь после того, как мы исполним свой долг в отношении г-на Кардинала.

В эту пору в Париж из Брюсселя возвратилась герцогиня де Шеврёз. Лег, опередивший ее на восемь или десять дней, приготовил нас к ее возвращению. Он в точности исполнил данную ему инструкцию: стал усердным ее обожателем, хотя вначале ей не понравился. Мадемуазель де Шеврёз позднее говорила мне, что мать ее находила в нем сходство с Бельрозом, комедиантом наружности самой невзрачной, но перед отъездом из Брюсселя к нему переменилась, а в Камбре во всех отношениях осталась им довольна. По возвращении Лега в Париж я во всяком случае заметил, что он совершенно доволен ею: он превозносил нам ее как героиню, которой, если бы война продолжалась, мы были бы обязаны поддержкой герцога Лотарингского и уже теперь обязаны выступлением испанской армии. Восхвалял ее и Монтрезор, который, защищая интересы герцогини, угодил на пятнадцать месяцев в Бастилию 192, и я охотно ему вторил, надеясь отнять герцога де Бофора у г-жи де Монбазон с помощью мадемуазель де Шеврёз 193, которую когда-то за него прочили, а также чтобы проторить себе новый путь к испанцам, в случае, если возникнет необходимость к ним податься. Герцогиня де Шеврёз прошла более половины этого пути мне навстречу. Нуармутье и Лег, уверенные в том, что я буду ей совершенно необходим, опасались, однако, как бы г-жа де Гемене, которая смертельно ненавидела герцогиню, хотя та и доводилась ей золовкой, не помешала тесной дружбе между нами, о какой они мечтали; чтобы привлечь меня к герцогине, они и расставили мне сети, в которые я попался.

К вечеру того самого дня, утром которого герцогиня прибыла в Париж, они попросили меня быть вместе с ее дочерью воспреемником младенца 194, весьма кстати явившегося на свет. По этому случаю мадемуазель де Шеврёз украсила себя, как это принято в Брюсселе на подобного рода церемонии, всеми своими драгоценностями, роскошными и многочисленными. Она была хороша собой, а я кипел гневом против принцессы де Гемене, которая на второй день осады Парижа со страху уехала в Анжу.

Назавтра после крещения младенца случай позволил мне заслужить благодарность мадемуазель де Шеврёз и подал надежду на ее дружбу. Герцогиня, ее мать, явилась в Париж из Брюсселя, и явилась без [216] позволения. Разгневанная Королева повелела ей покинуть столицу в двадцать четыре часа. Лег тотчас уведомил меня об этом. Я вместе с ним отправился в Отель Шеврёз и застал красавицу за утренним туалетом всю в слезах. Я растрогался и просил г-жу де Шеврёз не повиноваться приказу до тех пор, пока я не буду иметь чести снова с ней увидеться. И тотчас отправился на поиски де Бофора, решившись убедить его, что ни честь, ни выгода наша не допускают восстановления именных указов 195 — одного из самых ненавистных средств, какие использованы были для попирания гражданских свобод. Я отлично понимал, что, хотя ради нашей общей безопасности, нам важно оградить себя от этих указов на бумаге и на деле, мне и герцогу де Бофору не к лицу затевать дело такого рода, представлявшееся весьма щекотливым на другой день после заключения мира, тем более что речь шла об особе, которая слыла первой заговорщицей и интриганкой во всем королевстве. Потому-то я рассудил за благо, чтобы атаку, которой мы не могли и не должны были избежать, хотя она и влекла за собою известные опасности, повел г-н де Бофор, а не я. Он упорно от этого отказывался, приводя множество вздорных доводов. Умолчал он лишь об истинной причине, состоявшей в том, что г-жа де Монбазон убила бы его. Пришлось вмешаться мне самому, ибо только один из нас двоих мог оказать хоть сколько-нибудь влияния на Первого президента. Я и отправился к нему прямо от г-на де Бофора; но едва я начал убеждать его, что интересы Короля и спокойствие государства возбраняют озлоблять умы нарушением столь торжественных деклараций, он перебил меня словами: «Довольно, милостивый гоосударь, вы не желаете, чтобы она уехала, она не уедет. — И, склонившись к моему уху, добавил: — У нее слишком красивые глаза». На самом же деле, хотя Первый президент и исполнил бы полученный приказ, он сам еще накануне написал в Сен-Жермен, что привести его в исполнение невозможно и он лишь напрасно подвергнет испытанию могущество Короля 196.