Принц де Конде, который и в самом деле весьма желал примирения с герцогом Буйонским и виконтом де Тюренном, стремясь привлечь на свою сторону столь выдающихся людей, сообщил первому из них запиской, а тот показал ее мне, — что за одну ночь Кардинал решительно переменился к герцогу, и он не может взять в толк почему. Мы с герцогом Буйонским без труда разгадали причину и решили, по выражению герцога Буйонского, еще пришпорить Мазарини, то есть снова повести атаку на него лично, а это доводило его до отчаяния, хотя, рассуждая здраво, он должен был бы относиться почти безучастно к нападкам, которые в существе своем не причиняли ему большого вреда; но нам с герцогом Буйонским они были выгодны, хотя и по-разному. Герцог Буйонский полагал, что таким способом поможет переговорам, а мне было весьма полезно объявить себя врагом Мазарини накануне заключения договора, который должен был принести мир всем, кроме меня. Опираясь на это рассуждение, мы с герцогом Буйонским и действовали, да притом столь успешно, что принудили принца де Конти, отнюдь того не желавшего, предложить Парламенту, чтобы он приказал своим депутатам поддержать графа де Мора, когда тот потребует отставки Мазарини.
Принц де Конти объявил об этом в Парламенте 27 марта, и поскольку в нашем распоряжении было два или три дня, чтобы обработать умы, [211] тотчас же восьмьюдесятью пятью голосами против сорока решено было приказать депутатам добиваться удаления Мазарини. «И добиться», — добавил я в своей речи, и, хотя поддержали меня всего двадцать пять голосов, я не был удивлен. Я уже изложил вам причины, по каким мне должно было особо отличиться в этом вопросе.
Понадобились бы многие томы, чтобы рассказать вам обо всех затруднениях, какие выпали нам в описываемую пору. Скажу лишь, что, хотя я один решительно не желал примириться с двором, я едва не запятнал себя в общем мнении и едва не прослыл в народе мазаринистом оттого лишь, что 13 марта не дал растерзать Первого президента, 23 и 24-го воспротивился распродаже библиотеки Кардинала 188, полагая такой поступок беспримерным варварством, а 25 марта не удержался от улыбки, услышав, как кое-кто из советников в ассамблее палат предложил сровнять с землей Бастилию. Я вновь попал в честь у посетителей зала Дворца Правосудия и у самых рьяных членов Парламента, оттого что решительно осудил графа де Грансе, который имел дерзость разграбить дом советника Кулона, оттого что потребовал 24 марта, чтобы принцу д'Аркуру дозволено было изъять все деньги из королевской казны в Пикардии, негодовал 25 марта против перемирия, которое смешно было отвергать в пору совещания, и протестовал против перемирия, заключенного 30 марта, хотя знал, что уже подписан мир. Все эти подробности, сами по себе ничтожные, заслуживают внимания историка потому лишь, что наглядно представляют причудливость времен, когда глупцы становятся безумцами, а самым здравым отнюдь не всегда удается говорить и действовать разумно. Возвращаюсь, однако, к совещанию в Сен-Жермене.
Вы уже видели, что депутаты лукаво начали его с изложения частных притязаний. Двор ловко поддерживал тайные переговоры о них с самыми значительными лицами, пока не уверился в том, что мир водворен, а тогда отверг, по крайней мере, большую их часть весьма находчивым способом. Он разделил эти притязания надвое, назвав одни прошениями о справедливости, а другие — о милости, и на свой лад изъяснил различие между ними. А поскольку Первый президент и президент де Мем вошли в сговор с двором против представителей генералов, хотя и делали вид, будто их поддерживают, двор весьма дешево от них отделался: ему это почти не стоило наличных денег, он обошелся почти одними только словами, а их Мазарини не ставил ни в грош. Он почитал своей заслугой, что развеял, по его выражению, эту тучу притязаний с помощью щепотки алхимического порошка. Впоследствии вы увидите, однако, что он благоразумно подмешал к нему немного золота 189.
Еще легче разделался двор с предложением эрцгерцога об общем мире. Он ответил, что с радостью его принимает, и в тот же день отправил графа де Бриенна к нунцию и к венецианскому послу, чтобы с ними, как с посредниками, обсудить, каким образом приступить к переговорам. Мы уверены были, что дело тем и кончится, и оказались правы. [212]
Что до отставки Мазарини, которой, как вы уже знаете, от имени принца де Конти первым потребовал граф де Мор, которой вкупе с посланцами генералов де Барьером и де Гресси продолжал домогаться де Бриссак, по просьбе Мата возглавивший эту депутацию, и на которой вновь стали, как это было приказано их корпорацией, настаивать, по крайней мере с виду, депутаты Парламента, — так вот что до отставки Мазарини, Королева, герцог Орлеанский и принц де Конде держались одинаково твердо, и в один голос неуклонно повторяли, что никогда на нее не согласятся.
Некоторое время продолжались жаркие споры насчет парламента Нормандии, который прислал на совещание своих представителей вместе с Анктовилем, представлявшим герцога де Лонгвиля; но наконец согласие было достигнуто.
Изменить статьи, которыми был недоволен парижский Парламент, удалось почти без затруднений. Королева согласилась отказаться от созыва королевского заседания в Сен-Жермене; она пошла на то, чтобы запрещение созывать ассамблеи палат до конца 1649 года не было записано в декларации, — депутаты должны просто поручиться ей в том своим словом, а Королева в ответ поручится своим, что такие-то и такие-то декларации, дарованные ранее, будут нерушимо соблюдены. Двор обещал не торопить возвращение ему Бастилии и даже обязался оставить ее в руках Лувьера, сына Брусселя, которого Парламент назначил ее комендантом после взятия крепости д'Эльбёфом.
Дарованная амнистия составлена была в тех самых выражениях, каких добивались генералы, — для большей верности в ней поименно названы были принц де Конти, господа де Лонгвиль, де Бофор, д'Эльбёф, д'Аркур, де Риё, де Лильбонн, герцог Буйонский, де Тюренн, де Бриссак, де Витри, де Дюра, де Матиньон, де Бёврон, де Нуармутье, де Севинье, де Ла Тремуй, де Ларошфуко, де Рец, д'Эстиссак, де Монтрезор, де Мата, де Сен-Жермен д'Ашон, де Совбёф, де Сент-Ибаль, де Ла Совта, де Лег, де Шавеньяк, де Шомон, де Комениль, де Морёль, де Фиеск, де Ла Фёйе, де Монтезон, де Кюньяк, де Гресси, д'Аллюи и де Барьер.
Некоторые затруднения возникли с Нуармутье и Легом, ибо двор желал даровать им забвение вины, как совершившим преступления более тяжкие, потому что они все еще открыто пребывали в испанской армии; канцлер даже показал депутатам Парламента приказ, которым первый из них в качестве помощника главнокомандующего королевской армией под начальством принца де Конти предписывал всем селениям Пикардии доставлять съестные припасы в лагерь эрцгерцога, и письмо, в котором второй убеждал Бридьё, губернатора крепости Гиз, сдать ее испанцам, обещая от их имени освободить герцога де Гиза, захваченного в плен в Неаполе. Бриссак утверждал, что письма эти подложные, и поскольку Первый президент к нему присоединился, понимая, что мы никогда не пойдем на уступки в этом вопросе, объявлено было, что и тот и другой включены будут в амнистию, как и все прочие. [213]
Президент де Мем, которому очень хотелось бы меня опорочить, едва речь зашла о Нуармутье и Леге, стал твердить, что не может взять в толк, почему я не упомянут особо в этой амнистии, ибо человек моего сана и звания не может быть смешан с толпой. Герцог де Бриссак, имевший более навыка в свете, нежели в дипломатии, не нашелся, что ответить, и объявил, что на сей счет должно бы спросить моего мнения. Он послал ко мне своего приближенного, которому я вручил записку следующего содержания: «Поскольку во время нынешних волнений я совершал лишь поступки, какими, по моему разумению, мог послужить Королю и истинному благу государства, у меня довольно причин желать, чтобы Его Величество был извещен об этом к своему совершеннолетию — посему я прошу господ депутатов не допустить включения моего в амнистию». Я подписал эту записку и просил де Бриссака вручить ее представителям Парламента и генералов в присутствии герцога Орлеанского и принца де Конде. Он не исполнил этого, уступив настояниям маркиза де Лианкура, который полагал, что подобная выходка еще озлобит против меня Королеву; он, однако, изложил содержание моей записки, и я не был упомянут в декларации. Вы и представить себе не можете, до какой степени эта безделица поддержала меня в общем мнении.
