Часто пользуется Рец и парами однородных членов предложения, иногда почти синонимичных, чтобы подчеркнуть смысл высказывания, усилить оценку, поддержать «бинарный» ритм. Я почти всюду сохранила этот прием в неприкосновенности: «подстрекаемый и распаляемый», «осязаемый и ощутительный», «в полном и совершенном согласии». В редких случаях я стягивала тавтологические по смыслу эпитеты в один, усиливая его наречием («очень», «весьма», «необыкновенно») или другим членом предложения (par une instence tres ferme et tres vigoureuse — «с пламенной силой убеждения»). Кстати, такой пример подает нам Пушкин, переводя «le plus national et le plus populaire» как «во всех отношениях самый народный» 16.
Сохранила я и такую временную примету речи автора, как персонификацию обобщенного свойства, не считая нужным облегчать и осовременивать этот оборот, заменяя существительное прилагательным: «ревность маршала отступит и уступит», «привязанность ее к кардиналу не сразу смирилась с тем, что я по-прежнему намерен не давать ему пощады»; «почтил мое изгнанничество и мою невиновность» (ср. у Пушкина в «Капитанской дочке»: «обольстил ее неопытность»).
Конечно, я стремилась передать пристрастие Реца к игре словами однокоренными, с рифмующимися окончаниями, перекликающимися созвучиями. Вот некоторые примеры: «лишенный суетности и суесвятства» (sans faste et sans fard); «слывший и бывший» (connu et reconnu); «многоопытный и многогрешный» (rompu et corrompu); «Правили папой вовсе не правила» (ce n'etaient pas les regles qui le reglaient). Иногда игру слов передать не удавалось (например, там, где речь идет о герцоге де Рогане, который «passait pour les <violons. — Ю. Я> aimer trop viollemment»). Я компенсировала эти потери игрой слов в духе Реца там, где в оригинале ее нет. Так, в речи герцога Орлеанского, досадующего на парламент: «Il n'y a ni rime ni raison avec tous ces gens ici. Allons et quand nous serons dans la Grande Chambre, nous trouverons peut-etre que ce n'est pas aujourd'hui le samedi. Ce l'etait pourtant et le 8 juillet 1651». «Ni rime ni raison» буквально — «никакого смысла», «ни складу, ни ладу». Но смысловой контекст давал мне право вложить в уста Месьё, сетующего на переменчивость парламента, поговорку «семь пятниц на неделе», чтобы, сохраняя верность тексту, ввести в него дополнительный каламбур. (Кстати, герцог Орлеанский был большим острословом и ценил шутку в устах других.) «У этих людей [702] семь пятниц на неделе. Едемте, может статься, оказавшись в Большой палате, мы с вами обнаружим, что сегодня вовсе и не суббота. Между тем это была суббота, 8 июля 1651 года». Так же поступила я и в другом случае. Рец пишет, что вывел заключение: «Месьё убежден, что в некоторых отношениях все государи на земле одним миром мазаны» (хотя в оригинале etaient faits les uns comme les autres, т. е. «скроены на один лад», мне показалось совершенно в духе Реца обыграть «помазанников Божиих» в этой иронической фразе).
Мемуары Реца — художественное произведение и в то же время исторический документ. А при работе с любым историческим документом важную роль играет точность исторической терминологии. Большую помощь в понимании и толковании назначения некоторых институтов XVII в., парламентских и государственных должностей, родов войск и проч. оказал мне труд М. Мариона «Словарь французских учреждений XVII и XVIII веков» 17. Именно в этом словаре можно найти такие ценные справки, как указание на разницу между officiers aux gardes и officiers des gardes. В первом случае это гвардейские офицеры, во втором — офицеры лейб-гвардии (к сожалению, эта разница не всегда соблюдается в русских переводах). Важным источником сведений о Фронде был для меня словарь Ф. Блюша «Великий век» 18. Попытка дать некий свод перевода на русский язык исторической терминологии в научной литературе применительно к эпохе 30 — 40-х гг. XVII в. во Франции сделана в сборнике «Внутренняя политика французского абсолютизма 1633 — 1649 гг.» под редакцией проф. А. Люблинской 19. Однако в российских научных работах, посвященных эпохе Фронды, и тем более в переводах исторических и литературных материалов этой эпохи, существуют заметные лексические расхождения. Это дало мне право, опираясь в основном на существующую традицию, внести в нее некоторые коррективы. Так, заговор герцога де Бофора, традиционно именуемый заговором «Высокомерных», я назвала заговором «Кичливых». Прозвище «Importants» (в переводе Н. Облеухова они так и названы — «Импортанты») заговорщикам дали в высшем свете — оно насмешливо, иронично. Мне кажется, для светских современников Бофора и Реца высокомерие если и было грехом, то не вызывало той снисходительной иронии, которая звучит в слове «Importants», и в том, как раскрывает его значение Рец. «Объединенные общими интересами, они в мгновение ока обратили в посмешище спесь, заслужившую друзьям герцога де Бофора прозвище “Кичливых”. В то же время они очень ловко воспользовались многозначительностью, какую герцог де Бофор, как это свойственно тем, в ком тщеславие превосходит [703] ум, при всяком случае старался придать любому вздору» 20. По сути, это «заговор Бахвалов» (или, по-современному, — «Воображал»), но так далеко я зайти не решилась. С другой стороны, я не решилась вернуть старое название появившемуся в последнее время «праву табурета» (droit du tabouret). По-моему, «вопрос о сидении» или «право сидеть», предложенные, например, безымянным переводом Бокля 1862 г., лучше. «Табурет» оброс современными «кухонными» ассоциациями. Однако, к сожалению, он лучше укладывался в контекст.
Но зато я решительно ушла от принятого в русских переводах обозначения «gens du roi» — «люди короля». Прежде всего «люди» вызывают ассоциации с дворней. Между тем речь идет о генеральном прокуроре и генеральных адвокатах. (Такой объяснительный перевод предлагает «Терминологический словарь» в упомянутом выше сборнике «Внутренняя политика французского абсолютизма». В старых переводах их так и называли: «генерал-адвокат», «генерал-прокурор» 21.) По существу же, это чиновники парламента, представлявшие в нем особу короля. По аналогии со старыми русскими текстами (так у Фонвизина: «часть членов должна была назначаться от короны» 22; у него же — «уполномоченные от короля правители» 23; в материалах о городских думах в России по положению 1846 г. в распорядительной думе 13 представителей от правительства называются «члены от короны» 24; выражение «от короны» часто встречается у Ключевского) я предпочла назвать их «магистраты от короны».
Правда, рецензировавший рукопись доктор исторических наук В. Н. Малов, которому я обязана уточнением некоторых исторических терминов и реалий (так, по его рекомендации я заменила в тексте «чиновников» — слово, часто встречающееся в русских переводах из XVII века, — на «должностных лиц» или «служащих», поскольку настоящее чиновничество появилось во Франции только в XVIII веке, а «парламентские указы» на «парламентские постановления», поскольку указы издавал только Королевский совет), усомнился в правомерности выражения «магистраты от короны» на том основании, что генеральные прокуроры и адвокаты не [704] назначались королем. Я, однако, посчитала, что формула «магистраты от короны» вполне соответствует функциям этих должностных лиц. Они были посредниками между королем и парламентом. «Отправляемые на регистрацию королевские эдикты обязательно передавались через “gens du roi”, и они первые высказывали свое заключение», — подтверждает и В. Н. Малов. Они же были непременным звеном обратной связи: парламент — король. К тому же в словосочетании «магистраты от короны» ничуть не больше «притяжательности», чем в буквально переведенном с французского словосочетании «люди короля». (Предложенных В. Н. Маловым «коронеров» я отвергла как выпадающих из общего стиля перевода и отсылающих читателя скорее к английской действительности; его же вариант «коронные люди» нехорош хотя бы тем, что «коронных людей» легко спутать с «коронными чинами», а коронные чины — это коннетабль, канцлер и другие сановники.)
