Мне представляется более плодотворным иной путь перевода французской прозы и стиха XVII в., да и других далеких эпох, который уже дал такие блестящие образцы, как переводы Э. Линецкой, М. Донского, Н. Любимова, А. Ревича.
Может быть, лучше всех сформулировал принципы такого подхода к переводу М. Л. Гаспаров, сказавший, что перевод «должен вписываться в стилистическую перспективу родной словесности». Эта формула применима к переводу любых написанных в минувшие эпохи произведений, когда встает проблема стилизации. Вопрос лишь в том, как реализовать ее в каждом конкретном случае.
Мне хотелось передать, если можно так выразиться, «образ стиля» Реца. Интересно высказывание замечательной французской писательницы, нашей современницы, Маргерит Юрсенар, перед которой задача воссоздать стиль эпохи в языке возникла при работе над ее романом «Мемуары Адриана». Раздумывая о том, каким слогом наделить императора Адриана, от имени которого ведется повествование, Юрсенар писала: «Речь, разумеется, шла не о том, чтобы имитировать здесь Цезаря, там Сенеку, а где-то дальше Марка Аврелия, но о том, чтобы они задали тебе шаблон, ритм, нечто равноценное прямоугольному куску материи, в которую ты потом по своей воле драпируешь обнаженную модель» 11.
Мне хотелось, чтобы русский читатель воспринял сегодня язык Реца так, как воспринимает его современный француз. Мое ощущение этой временной дистанции подкрепили лингво-стилистические комментарии двух последних изданий Реца во Франции 12, а также примечания к двум удачным современным беллетристическим стилизациям под XVII век — роману Франсуазы Шандернагор «Аллея короля», имитирующему мемуары г-жи де Ментенон 13, и к «Дневнику и запискам Тома де Листьера, лакея г-жи де Севинье», написанным крупнейшим знатоком и исследователем XVII в. профессором Франсуа Блюшем 14. Эти два последние романа-апокрифа, дающие представление о том, как читают современные французы язык XVII в., окончательно убедили меня в продуктивности избранного мной пути. [699]
Камертоном («шаблоном», по выражению Юрсенар) русского перевода должен был стать язык пушкинского времени с некоторыми хронологическими от него отклонениями, в ту и в другую сторону. Разумеется, всякая стилизация создает условную языковую реальность. Язык мемуаров Реца невозможно наложить так, чтобы не было никаких «зазоров», даже на богатейший пушкинский словарь, хотя бы потому, что упоминаемые Рецем реалии не всегда находят отражение в русских текстах 10 — 30-х гг. XIX столетия. Многие исторические термины претерпели изменения. Так, у Пушкина мы встретим «палатных мэров», в современной исторической науке привычно называемых «мажордомами». Так, невозможно употребить слово «дипломатика», которая во времена Пушкина означала «дипломатию», а теперь отдельную отрасль науки. Трудно вернуться к некоторым грамматическим формам: например, у Пушкина мы встретим «домы», «мебели» во множественном числе, а «случайные люди», как, например, у Грибоедова, способствовали бы возникновению двусмысленности — их естественней заменить словом «фавориты».
И все же сочинения и переписка Пушкина и его современников, их исторические труды, очерки и проза Державина, Фонвизина, Карамзина, Загоскина, Вяземского, Грибоедова, мемуары участников войны 1812 года, следственные дела декабристов, материалы русских журналов первой половины XIX в. и позднейшие публикации «Русской старины» дали мне богатейший материал для лексических, грамматических и синтаксических решений в работе над переводом Реца.
Особенности писательской манеры Реца позволяют переводчику довольно свободно раздвигать рамки стилизации. Как человек переходной эпохи, современник бурных событий, когда язык подвергался стремительным изменениям, Рец отразил, как уже говорилось выше, различные веяния времени. Это сказалось и в его лексике, и в грамматических формах, и в написании многих слов. Мне казалось естественным передать это некоторым разнобоем в выборе лексических форм и падежных управлений, отдавая дань архаизации и одновременно вводя более современные нормы, в зависимости от характера того или иного эпизода. Так, читатель найдет в тексте «следовательно» и «следственно», «проницательность» и «проницание», «быть уверенным», но и «быть уверену», «стечение» обстоятельств, но и их «сцепление», «приготовления», но «приуготовить», «противу закона», но и «против него». Так, в тексте встретятся разные формы множественного числа: «томы» (а не «тома»), но «откупа». Здесь возможно «влияние на народ», но и «влияние над народом», «трепетать звуков его имени» (с родительным падежом), но и «трепетать перед ним» (с творительным); «сделал впечатление», но и «произвел впечатление», «взять меры», но и «принять меры».
Передать «старинность» текста несложно. Тут на помощь переводчику приходят и устаревшие слова и обороты: «общежительность нрава», «мягкосердие», «ласкать себя надеждой», «безопасен от неприятеля» (т. е. в безопасности), «несомнительная истина», «второе по нему лицо в [700] армии», «щекотливость» (в значении «щепетильность»), «вскоре после» (без дополнения), «раздумье, уже не развлеченное деятельностью»; утраченные грамматические формы («вошед», «подошед») или формы глагольного управления («злословить тебя», «покорствуя ему», «бунтовать чернь», «искать в них» — т. е. заискивать); превосходная степень прилагательного в сравнении («прекраснейших чем она красавиц» — ср. у Загоскина: «с неприятелем в несколько раз его сильнейшим»); синтаксические приемы — в частности инверсия («слабодушие непростительное», «в случае ответа положительного», «игра, которой вся тонкость в том и состояла», «Бофор, которого разум был много ниже посредственного»).
Необходимо было, однако, передать и ту свободу, разговорность, которую ощущали в тексте Реца его современники, воссоздать живую речь, опрокинутую в прошлое. Труднее всего воспроизвести слова, которые воспринимались в XVII веке как неологизмы. Многие из них впоследствии растворились в языке и совершенно обесцветились. Прибегать к словечкам, которые поражали бы сегодняшней новизной, казалось мне неуместным. Я ввела в текст Реца слова, заведомо «новые» для России той эпохи, на язык которой я опиралась. Таково, например, слово «бездарность», в эпоху Пушкина ощущавшееся как неологизм. Князь П. А. Вяземский в 1841 г. писал в своих записных книжках: «“Бездарность”, “талантливый”, новые площадные выражения, ворвавшиеся в наш литературный язык» 15. Чтобы подчеркнуть резкость таких слов, для нас почти утраченную, я ставила их на таком месте в контексте, где ударение делает их «взрывными». Так, слово «бездарность» вызывающе-непочтительно венчает портрет королевы.
Но прежде всего я стремилась дать как можно больше живых разговорных оборотов, фразеологических речений, снижающих высокопарность архаизированных пассажей, смешивающих «высокий» и «низкий» стили: «задать таску», «дал маху», «оплошать», «рад-радешенек», «хватил через край», «песенка спета», «знал как облупленную», «выкинул коленце», «поглазеть», «нахлобучка», «остаться в дураках», «прокуроришка», «водить за нос», «а там хоть трава не расти», «припоздниться», «заварить кашу», «расхлебать кашу», «горлан», «хватило ума», «заартачился» (о короле), «припереть к стенке» и т. д.
Разумеется, я сохранила в неприкосновенности все стилистические приемы Реца, в которых отразилась не только его индивидуальная манера, но и литературные приемы его эпохи. Так, Рец постоянно прибегает к параллельным конструкциям, синтаксическим, ритмическим, часто построенным на антитезах: «Я предрекал волнения, стало быть, я их зачинщик; я противился действиям, породившим мятеж в Бордо, стало быть, я его виновник»; «У него <принца Конде. — Ю. Я.> достало благоразумия этого <кровавой стычки. — Ю. Я.> не допустить, мне недостало благоразумия быть ему за это признательным»; «Не помня себя от бешенства, я [701] чуть не задушил ее за то, что она предательски меня бросила, не помня себя от ярости, она едва не проломила мне голову подсвечником за то, что я изменяю ей с мадемуазель де Шеврёз»; «Кардинал посмеялся над ними <над словами Реца. — Ю. Я.> и поступил весьма умно, но намотал их на ус и поступил весьма неглупо»; о папе Иннокентии: «он явил мне все знаки благоволения, выходящего из пределов обыкновенного, и все приметы ума, выходящего из пределов обыденного».
