Все эти соображения были обсуждены. Взвесили все очевидное, сомнительное и возможное и наконец пришли к упомянутому мной решению, обнаружив при этом мудрость тем более глубокую, что она казалась дерзостью. Должно отметить, что, быть может, ни в каком другом сговоре голоса не звучали в таком безупречном согласии — казалось, все, кто участвуют в нем, созданы действовать рука об руку. Живость Империали умерялась сдержанностью Ломелини; глубокомыслие Оттобони употребляло себе в пользу высокомерие Аквавивы; искренность Омодеи и выдержка Гвальтерио в случае надобности уравновешивали горячность Пио и двоедушие Альбицци. Аццолини, один из самых острых и восприимчивых умов на свете, бдительно и неусыпно наблюдал движение этих различных пружин; в моей особе отсутствовали качества, что были необходимы, дабы я мог занять достойное место в этом кругу, но их возмещало расположение, каким с самого начала прониклись ко мне главы двух противоборствующих партий — кардиналы Медичи и Барберини. Все актеры отлично сыграли свои роли; театр был всегда полон; действие не отличалось разнообразием, но пьеса была хороша, тем более что она была проста, что бы ни писали о ней историки этого конклава. Подоплека ее заключалась лишь в том, о чем я вам уже рассказал. Правда, некоторые сцены оказались забавны — сейчас вы о них услышите.
Конклав продолжался, если я не ошибаюсь, восемьдесят дней. Каждое утро и каждый день после обеда мы подавали тридцать два или тридцать три наших голоса 14 в пользу Сакетти — голоса эти принадлежали французской партии, ставленникам папы Урбана, дяди кардинала Барберини, и «Летучему эскадрону». Испанцы, немцы и партия Медичи каждый раз отдавали свои голоса разным лицам, стараясь показать при этом, что в поступках своих, не в пример нам, свободны от греховных мирских побуждений, интриг и заговоров. Замысел их, однако, не увенчался успехом, ибо кардиналы Джанкарло Медичи и Тривульци, бывшие душой враждебной нам партии, не столько вредили репутации кардинала Барберини своими происками, сколько распутством своим выгодно оттеняли его примерное благочестие. Получавший пенсион от Испании, кардинал Чези, один из самых ловких во многих отношениях людей, каких мне [607] приходилось встречать, однажды в разговоре со мной удачно съязвил на этот счет. «В конце концов, — сказал он, — вы возьмете над нами верх, ибо мы теряем в общем мнении, стараясь прослыть людьми порядочными». Это звучит смешно, и все же это чистая правда. Притворство может порой обмануть, но обман длится недолго, в особенности если умные люди берутся его обнаружить. Партия их в несколько дней утратила concetto (Здесь: репутацию (ит.).) (так это называется в их стране) партии, желающей блага. А мы очень скоро приобрели такую репутацию, во-первых, потому что Сакетти, которого любили за его кротость, слыл человеком прямым и праведным, а во-вторых, потому что семейство Медичи, хотя и не имело намерения сделать папой кардинала Каппони, принуждено было его обхаживать и тем дало нам повод сеять слухи, будто оно желает утвердить на престоле Святого Петра la volpe (лису (ит.).) — такое прозвище заслужил Каппони, которого считали плутом.
В силу этих, а также многих других обстоятельств, о каких здесь было бы слишком долго рассказывать, испанская партия поняла, что терпит поражение, и, хотя потери ее были не столь велики, чтобы она опасалась, как бы мы не избрали папу без ее согласия, она, однако, увидя в своих рядах преимущественно стариков, а в наших большую часть молодых, испугалась, как бы время не сыграло нам на руку. Мы перехватили письмо испанского посла кардиналу Сфорца, в котором эти опасения выражены были со всей определенностью, и по самому духу этого письма более даже, чем по его выражениям, поняли, что посол не слишком доволен образом действий Медичи. Если не ошибаюсь, письмо это перехватил монсеньор Фебеи. Мы позаботились о том, чтобы замеченные нами семена дали всходы, и «Эскадрон», который через миланца Борромео и неаполитанца Аквавиву всегда поддерживал учтивые отношения с испанским послом, постарался объяснить ему, что, блюдя пользу короля, его повелителя, и интересы самого посла, не должно слишком доверяться флорентинцам, дабы не подчинить их стремлениям и прихотям образ действий короны, пользующейся всеобщим уважением. Порох этот мало-помалу разогревался и в нужное время произвел взрыв.
Я уже говорил вам, что вместе с нами Сакетти всеми силами поддерживала французская партия. Разница была в том, что она действовала вслепую, полагая, что добьется успеха, в то время как мы действовали с открытыми глазами, понимая, что почти наверное победы нам не увидеть, и потому кардинал д'Эсте и его сторонники не приняли мер, так сказать, предположительных, то есть не подумали о том, как они поведут себя в случае неудачи с Сакетти. Зато мы, следуя плану, который мы ни на мгновение не упускали из виду, заранее старались ослабить позиции Франции, чтобы быть наготове к тому времени, когда мы окажемся в противных лагерях. Случай помог мне надоумить кардинала Джанкарло, [608] чтобы тот подкупил кардинала Орсини, с которым он легко сторговался, так что, пока испанская партия помышляла лишь о том, как защититься от Сакетти, а французская лишь о том, как его утвердить, мы добивались цели, о какой ни одна из них не задумывалась: разрознить первую и ослабить вторую. Иметь такого рода возможность — большое преимущество, но оно редко выпадает на долю какой-либо партии. Для этого должно было случиться обстоятельствам, подобным тем, в каких оказались мы, а они случаются, быть может, раз в десять тысяч лет. Мы хотели избрания Киджи, но ради этого должны были приложить все усилия для избрания Сакетти, уверенные в душе, что усилия наши тщетны, — таким образом политическая выгода понуждала нас делать то, к чему обязывала порядочность. Это удобство было не единственным: наши маневры прикрывали истинное движение нашего «Эскадрона», и противник бил мимо цели, ибо метил все время туда, где нас не было. Я расскажу вам о том, каким успехом увенчалась наша дипломатия, но сперва расскажу вам о дипломатии Киджи и о том, почему наш выбор пал на него.
Он был ставленником папы Иннокентия и при назначении кардиналов шел третьим в списке, в котором первым значился я. Он был инквизитором на Мальте и нунцием в Мюнстере 15 и всюду снискал себе репутацию человека непогрешимой честности. С детских лет он отличался нравственностью безупречной. В истории и философии был начитан довольно, чтобы обнаруживать хотя бы поверхностное знакомство с другими науками. Строгость его казалась добродушной, правила — благородными. Из того, что он таил в душе, он позволял увидеть немногое, но это немногое свидетельствовало о сдержанности и мудрости; он умел выходить из положения col silenzio (с помощью молчания (ит.).) лучше, чем кто-либо из людей мне известных, а все внешние знаки истинного и глубокого благочестия еще усиливали впечатление, производимое его достоинствами или, лучше сказать, их личиною. Но блеск уже совершенно невиданный придало им то, что произошло в Мюнстере между ним и Сервьеном. Последний, слывший и бывший демоном-губителем мира, жестоко поссорился с венецианским послом Контарини, человеком умным и достойным. Киджи поддержал Контарини, понимая, что тем угодит Иннокентию. Вражда Сервьена, пользовавшегося общей ненавистью, заслужила Киджи общую любовь и окружила его славой. Презрение, с каким он обошелся с Мазарини, оказавшись по возвращении из Мюнстера то ли в Ахене, то ли в Брюле, понравилось Его Святейшеству. Папа призвал Киджи в Рим и сделал его государственным секретарем и кардиналом 16. Знали его только с той стороны, о какой я вам рассказал. Сам обладая умом сильным и проницательным, Иннокентий понял скоро, что ум Киджи далеко не столь основателен и глубок, как папе вначале казалось; но прозорливость папы не повредила карьере Киджи — напротив, она ей содействовала, ибо папа, понимая, что умирает, не хотел опорочить того, кого сам отличил, а Киджи по этой причине не [609] слишком боялся папы и старался прослыть в общем мнении человеком несокрушимой добродетели и непреклонной строгости. Он не стремился попасть в круг придворных льстецов синьоры Олимпии, которую ненавидели в Риме; он почти открыто хулил нравы этого круга, осуждаемые публикой, и люди, которых всегда легко обмануть, поддакивая их негодованию, восхищались стойкостью Киджи и его добродетелью, тогда как в лучшем случае следовало похвалить здравый смысл, подсказавший ему, что он бросает семена славы и своего будущего избрания папой в борозду, с которой пока ещё не может собрать урожай.
