Кардинал Аццолини, бывший секретарем папской канцелярии в ту самую пору, когда Киджи был государственным секретарем, отметил в своих записках извороты Киджи, не отвечавшие искренности, которой тот похвалялся. Аццолини предупредил меня об этом до начала конклава, прибавив, что, впрочем, лучшего кандидата в папы все равно не найти, да к тому же репутация Киджи даже в глазах наших друзей из «Эскадрона» упрочена настолько, что, вздумай он, Аццолини, сказать что-нибудь против него, они заподозрят здесь отзвук былых мелких несогласий, когда, будучи в должности, они не могли поделить между собой своих прерогатив. Я почти не обратил внимания на слова Аццолини, ибо сам всецело предан был интересам Киджи. Во время моего ареста он оказывал всевозможное внимание аббату Шарье; он внушил тому, будто из кожи лезет вон, хлопоча за меня перед папой; вместе с аббатом Шарье он негодовал на Иннокентия, и негодовал куда сильнее, нежели сам аббат, из-за того, что папа не довольно решительно требует, чтобы Мазарини вернул мне свободу. Аббат Шарье имел доступ к нему в любое время, как если бы принадлежал к его свите; Шарье полагал, что Киджи ратует за меня и печется о моей выгоде более, нежели я сам. И пока продолжался конклав, мне ни разу не пришлось в этом усомниться.

Во время голосования я сидел рядом с Киджи, на одно кресло ниже, и имел возможность с ним беседовать. Думаю, что по этой причине он всячески показывал, что ни с кем, кроме меня, не желает толковать о возможности своего избрания. Отвечая членам «Эскадрона», пытавшимся завести с ним разговор об их намерениях, он подал поучительный пример редчайшего бескорыстия. Его нельзя было увидеть ни у окон, куда кардиналы подходили подышать свежим воздухом, ни в коридорах, где они прогуливались группами. Он проводил все время в своей келье, отказываясь даже принимать посетителей. Правда, он принимал во время выборов кое-какие мои советы, но принимал их с видом, явственно показывавшим, что он отнюдь не жаждет тиары, так что я не мог не восхищаться им, а уж если он соглашался говорить о ней, то в тоне, исполненном христианского благочестия, так что даже самая черная злоба не могла бы приписать ему иные желания, кроме того, о каком говорит апостол Павел: «Qui episcopatum desiderat, bonum opus desiderat» 17. Слова его, обращенные ко мне, исполнены были ревностной преданности Церкви и сожалений о том, что Рим не довольно изучает Священное писание, Соборы, традицию. Он [610] снова и снова просил меня рассказывать ему о наставлениях Сорбонны. Как бы человек ни притворялся, в нем всегда проглядывают истинные черты его натуры, и потому я не мог не заметить, что Киджи свойственна мелочность, а это обыкновенно примета не только ограниченности ума, но и низости души. Рассказывая мне однажды о годах учения в юности, он упомянул, что в продолжение двух лет писал одним и тем же пером. Это, конечно, безделица, но, поскольку я не раз замечал, что мелочи порой помогают распознать правду скорее, нежели дела важные, мне это не понравилось. Я поделился своими мыслями с аббатом Шарье, бывшим одним из моих конклавистов 18. Помню, он разбранил меня, сказав, что я грешник, не способный оценить христианскую простоту.

Короче, Киджи прикидывался столь искусно, что несмотря на всю свою ничтожность, какую он не умел скрыть в отношении многих ничтожных предметов, несмотря на простолюдинское свое лицо и повадки, весьма смахивавшие на лекарские, хотя он и был происхождения благородного, так вот, несмотря на все это, он прикидывался, повторяю, столь искусно, что мы вообразили, будто, избрав его папой, возродим в его особе славу и добродетель Святых Григория и Льва. В своих надеждах мы обманулись. Но зато преуспели в его избрании, ибо испанцы по причинам, мной уже изложенным, убоялись, что упорство молодых в конце концов одержит верх над упорством стариков, а Барберини в конце концов отчаялся посадить на папский престол Сакетти, видя решимость испанцев и Медичи, которые открыто изъявляли свое к нему отношение. Мы положили, воспользовавшись слабостью обеих партий, дождаться благоприятной минуты, чтобы внушить им, сколь выгодно каждой из них обратить свои взоры к Фабио Киджи. Согласно нашему плану, кардинал Борромео должен был растолковать испанцам, что для них лучший выход избрать Киджи, поскольку его ненавидят французы, а я — растолковать кардиналу Барберини, что, поскольку он не может посадить на папский престол никого из лиц ему угодных, он заслужит безмерное уважение всей Церкви, если совершенно бескорыстно предоставит занять его достойнейшему из претендентов. Мы полагали, что нас поддержат в нашем умысле некоторые представители обеих партий, и вот на чем были основаны наши расчеты.

Входивший в испанскую партию кардинал Монтальто, человек скромных дарований, но добрый, щедрый, с замашками большого вельможи, смертельно боялся, как бы кардинал Гримальди не вздумал предложить избрать папой своего закадычного друга, умнейшего доминиканца Фиоренцолу, чьи пороки были сродни порокам самого Гримальди. Мы решили, умело воспользовавшись опасениями Монтальто, неприметно склонить его в пользу Киджи. Старый кардинал Медичи, человек редкой кротости, каждый день с полудня томился, устав от затянувшегося конклава и от неистовства племянника своего, Джанкарло, который порой не щадил и собственного дядю. Я был в наилучших отношениях со стариком, так что кардинал Джанкарло даже ревновал его ко мне; старик удостоил меня своей дружбы в особенности потому, что, будучи по природе человеком [611] искренним, оценил то, как я держал себя с ним. Я открыто говорил о своем к нему почтении и не упускал случая оказать ему все его знаки. Но не преминул, однако, рассказать ему о своих обязательствах в отношении кардинала Барберини и «Эскадрона». Откровенность моя ему понравилась, и дальнейшее показало, что она принесла мне более пользы, нежели могли принести любые ухищрения. Я усердно обхаживал его, чувствуя, что вскоре он смягчится в отношении кардинала Барберини, который был в ссоре со всем семейством Медичи, и поверит, что кардинал Киджи вовсе не столь опасен, сколь ему пытаются внушить. Как видите, мы приняли меры и в отношении Испании, и в отношении Тосканы, хотя последняя полагала, что мы бездействуем, ибо еще не пришла пора раскрыть наши карты. Не упускали мы из виду и Франции, чье противодействие Киджи было еще более гласным и решительным, нежели противодействие других. Племянник Сервьена, Лионн, всем и каждому аттестовал Киджи педантом, дивясь, как вообще тот мог оказаться среди претендентов на папский престол. Кардинал Гримальди, который не поладил с Киджи еще в ту пору, когда оба они исправляли должности при дворе папы, открыто твердил, что все его достоинства вымышленны. Кардинал д'Эсте, брат герцога Моденского, не мог не опасаться избрания человека, отличающегося бескорыстием и твердостью — двумя качествами, которых итальянские князья единственно боятся в папе.

Вы уже знаете, что у Киджи с Мазарини вышло в Германии даже личное столкновение, и потому мы сочли разумным смягчить вражду между ними, ибо французская сторона, хотя и слабая, быть может, могла стать нам помехой; я сказал «слабая» и «быть может», потому что французская партия и в самом деле не играла заметной роли в этом конклаве, так что мы могли рассчитывать, да и впрямь рассчитывали, что папу удастся избрать даже против ее воли. Дело было не в том, что партия эта насчитывала мало членов, — их было довольно, и притом людей даровитых. Ее духовный попечитель д'Эсте, терявший во мнении людей из-за непросвещенности своего ума и невнятицы своих речей, возмещал, однако, эти недостатки высоким происхождением, расточительностью и храбростью. Гримальди, который всегда славился своей энергией, к тому же выгодно отличался от других кардиналов французской партии, державшихся с неизменным подобострастием, величавой своей повадкой, что возвышало его над ними в глазах окружающих. Бики, ловкий и умелый в делах, по заслугам занимал в этой партии видное место. Кардинал Антонио славился своей щедростью, кардинал Орсини — своей родовитостью. В силу многочисленных этих обстоятельств французскую партию нельзя было не принимать в расчет. Но, несмотря на это, она едва не утратила свое значение, ибо ко всем перечисленным обстоятельствам примешивались другие, которые весьма ей вредили. Гримальди, ненавидевший Мазарини так же, как тот ненавидел его самого, пребывал в праздности, тем более что полагал, и притом справедливо, что Лионн, посвященный в тайны внешней политики двора, не доверяет ему их. Д'Эсте, который, несмотря на [612] всю свою храбрость, трепетал от страха, ибо маркиз де Карасена в это самое время вторгся в герцогство Моденское со всей миланской армией 19, мешал Гримальди со всей решительностью действовать против Испании. Я уже говорил вам, что Медичи не порывали дружбы с Орсини. Антонио не отличался ни умом, ни энергией, и к тому же известно было, что в глубине души он почти уже уступил кардиналу Барберини, который отнюдь не пользовался благосклонностью французского двора. Лионн не мог полностью доверяться кардиналу Антонио, ибо не мог быть уверен, что Барберини, сегодня поддерживающий угодного Франции Сакетти, завтра не станет поддерживать кого-то другого, ей неугодного; по этой же причине Лионн не мог вполне положиться на кардинала д'Эсте, ибо было известно, что тот неизменно оказывает большое уважение кардиналу Барберини, как в силу давней их дружбы, так и потому, что герцогиня Моденская приходится тому племянницей. Кардинала Бики Мазарини не любил, считая, что тот слишком хитер и к тому же терпеть его не может, что было правдой. Все эти подробности рассеют ваше недоумение, почему партия, поддерживающая могущественный, благоденствующий трон, не имела того влияния, какое должна была бы иметь в подобных обстоятельствах. Недоумение ваше рассеется тем скорее, когда вы вспомните о главной пружине, что приводила в действие все прочие, столь плохо одна с другой согласные или, лучше сказать, столь сильно расстроенные пружины, какие я вам только что описал.