Неосмотрительность или, лучше сказать, невежество Кардинала и его подручных едва не сгубило их партию, ибо они совершили промах, который мог повредить им куда более, нежели даже возможное поражение г-на де Тюренна. Каноник собора Богоматери и советник Парламента Прево, безумный настолько, насколько может быть безумен человек, еще не посаженный под замок, вбил себе в голову созвать в Пале-Рояле [540] ассамблею истинных слуг Короля — такое он ей дал название. Ее составили четыре или пять сотен горожан, из которых едва ли шестьдесят носили черные мантии 559. Прево объявил, что получил именной указ Короля истреблять всех тех, кто прикалывает к своей шляпе соломенную, а не бумажную кокарду 560. Он и в самом деле получил такой указ. Вот как началась эта буря в стакане воды, самая вздорная из всех, что случались со времен процессии лигистов. Только теперь дело кончилось тем, что по выходе из Пале-Рояля 24 сентября вся эта компания освистана была словно толпа ряженых, а 26 сентября посланный Месьё маршал д'Этамп разогнал ее двумя-тремя словами. Более они не собирались из страха быть вздернутыми на виселицу, которой им в тот же день пригрозил Парламент, под страхом смерти запретивший какие-либо сборища и ношение кокард. Если бы Месьё и принц де Конде воспользовались представившимся благоприятным случаем, партия Короля в этот день надолго была бы изгнана из Парижа. Парфюмер Ле Мэр, бывший одним из заговорщиков, прибежал ко мне бледный как смерть, дрожа как лист; помнится, я не мог его успокоить — он хотел во что бы то ни стало спрятаться в подвале. Меж тем мне следовало опасаться за себя самого: поскольку известно было, что я не принадлежу к сторонникам принца де Конде, на меня легко могло пасть подозрение. Месьё, как вы уже видели, не желал извлечь выгоду из обстоятельств, а Принцу так опостылело все, называвшееся народом, что ему это даже не пришло в голову. Круасси говорил мне позднее, что всеми силами старался заставить Принца встряхнуться и понять, что нельзя упускать эту минуту. Но я все как-то забывал расспросить об этом самого Принца.
А вот еще одна оплошность, на мой взгляд, не уступающая в значении первой. Герцог Лотарингский, большой любитель вести переговоры, завел их сразу по прибытии, а мне объявил в присутствии Мадам, что ему нигде не дают покоя: он-де покинул Фландрию, потому что ему надоело торговаться с графом де Фуэнсальданья, но, к досаде своей, вовлекся в Париже в тот же торг. «Впрочем, что еще остается здесь делать, — заметил он, — если даже барон Дю Жур 561 притязает выговорить себе свои особенные условия?» Этот барон Дю Жур являл собой при дворе Месьё особу довольно странную, и герцог Лотарингский не мог бы лучше изъяснить, сколь обилен был поток переговоров, если он низвергся даже до барона Дю Жура, а в том, что он взметнулся до самого Месьё, герцог Лотарингский был уверен потому, что заметил: Месьё с некоторых пор перестал призывать его поскорее явиться в Париж, как призывал прежде. Наблюдение герцога было справедливо, ибо Месьё, непритворно желавший заключения мира, опасался, и по справедливости, что принц де Конде, получив столь значительное подкрепление, воздвигнет на пути к соглашению неодолимые преграды.
По этой причине Месьё весьма обрадовался, увидев, что герцог Лотарингский и сам готов вступить в переговоры и послать ко двору г-на де Жуайёз-Сен-Ламбера. «Жуайёз, — объявил мне Месьё, — будет [541] действовать лишь от имени герцога Лотарингского, однако постарается выведать, чего можно добиться для меня». «Может статься, Месьё, — был мой ответ, — г-н де Жуайёз окажется счастливее меня, я желал бы в это верить, но не могу». Я оказался пророком, ибо г-н де Жуайёз, пробыв при дворе двенадцать дней, так и не получил никакого ответа. Тот, что он передал, был, сдается мне, его собственного сочинения и ни с чем не сообразен, так что никто в нем ничего не уразумел, кроме придворной партии, которая от него отреклась. Маршал д'Этамп, которого Месьё также послал ко двору, ибо Ле Телье обнадежил Мадам, что как частное лицо он может изложить любое поручение герцога Орлеанского, возвратился, преуспев не более, нежели г-н де Сен-Ламбер; и <..> 562
Тридцатого сентября г-н Талон окончательно изъяснил Месьё и народу намерения Королевы, переслав в Парламент через советника Дужа, ибо сам Талон был нездоров, письма, полученные им от канцлера и Первого президента, в ответ на письма, посланные Талоном двору во исполнение решений от 26 сентября. В письмах канцлера и г-на Моле объявлялось, что, поскольку Король перенес свой Парламент в Понтуаз и воспретил его советникам отправлять свои обязанности в Париже, Его Величество не может принять никакую депутацию до тех пор, пока не исполнят его волю. Не могу описать вам растерянность Парламента — она была столь велика, что Месьё испугался, как бы палаты не отступились от него, и страх этот заставил его совершить большую ошибку: он извлек из кармана письмо, в котором Королева обращалась к нему почти что с нежностью; письмо это вручил ему маршал д'Этамп, который, при всей своей приверженности двору, не поверил, однако, в искренность послания, как и сам Месьё, который, показав мне его накануне, заметил: «Должно быть, Королева принимает меня за круглого дурака, если пишет мне в таком тоне, поступая при этом так, как она поступает». Как видите, письмо это его отнюдь не обмануло или, лучше сказать, не обмануло вначале, ибо он и впрямь ему поверил, когда вздумал с его помощью оказать влияние на Парламент; Парламент же решил, что Месьё втайне ведет личные переговоры о примирении с двором, и таким образом, вместо того чтобы придать себе весу, Месьё заронил в Парламенте недоверие к себе. Несмотря на все увещания Мадам, ему так и не удалось отделаться от привычки напускать на себя в этом вопросе таинственный вид — он полагал, что это послужит гарантией его безопасности, помешав, по его уверениям, другим заключить мир за его спиной; вот эти-то воображаемые переговоры Месьё, равно как и поведение партии Принца, которая всякую минуту давала повод подозревать, будто она ведет переговоры с двором, ускорили заключение мира куда более, нежели то могли бы сделать самые искренние и плодотворные переговоры. Великие дела даже в большей степени, нежели малые, творятся воображением; единственно воображение народа может порой стать причиной гражданской войны. На сей раз оно привело к миру. Его не должно приписывать усталости народной, ибо она вовсе не достигла еще того предела, какой мог бы принудить народ я не говорю [542] уже призвать Мазарини, но хотя бы согласиться на его возвращение. Народ согласился на него, лишь убедившись, что не в силах более ему помешать, а едва утвердилось общее мнение, частные лица поспешили его поддержать; но убедили отдельных лиц и общее мнение поступки предводителей.
Таинственность, с какой Месьё вел себя в последних ассамблеях, дабы показать, что все еще имеет силу при дворе, довершила начатое. Все вообразили, будто мир уже заключен, и каждый пожелал извлечь из него выгоду для себя.
Едва стало известно о результатах переговоров г-на де Жуайёза, который 3 октября прибыл из Сен-Жермена, куда возвратился Король, Парламент дрогнул и открыто дал понять, что, ежели Король дарует полную и безусловную амнистию, которую зарегистрирует парижский Парламент, палаты не станут требовать других гарантий. Палаты не издали на сей счет постановления 563, но, что было почти одно и то же, ходатайствовали перед герцогом Орлеанским, чтобы он сам написал Королю.
Десятого октября советник Сервен, объявивший, что следовало бы просить герцога де Бофора сложить с себя звание парижского губернатора, ибо Король отказывается принять депутатов муниципалитета, покуда он носит этот титул, — Сервен, которого в другие времена заглушил бы ропот общего негодования, не был ни оспорен, ни освистан; в то самое утро даже сказано было, что советники Парламента, состоящие офицерами городской милиции, могут, если им угодно, отправиться в Сен-Жермен с депутацией муниципалитета, которая, прося Короля возвратиться в его добрый город Париж, уже вовсе не упоминала о том, что амнистия должна быть зарегистрирована парижским Парламентом. Ну видано ли подобное бессмыслие!
