Одиннадцатого октября Месьё обещал Парламенту добиться от г-на де Бофора, чтобы тот отказался от парижского губернаторства, а г-да Дужа и Сервен доложили палатам, что накануне принесли герцогу Орлеанскому жалобу на грабежи, учиняемые солдатами, и Месьё посулил им приказать отвести войска. Герцог Лотарингский, которого я повстречал в этот день на улице Сент-Оноре и которого городская стража у ворот Сен-Мартен едва не убила за то, что он хотел покинуть город 564, живыми красками изобразил мне сие «последовательное поведение». Он сказал мне, что сочиняет книгу, которая так и будет называться, — он посвятит ее Месьё. «Моя бедная сестрица над ней поплачет, — прибавил он. — Но не беда, мадемуазель Клод ее утешит».
Двенадцатого октября Месьё рассыпался в извинениях перед Парламентом, что войска медлят покинуть город — они давно-де убрались бы, если бы не дурная погода. Вы, без сомнения, удивлены, что я говорю в таких выражениях о тех самых войсках, которые всего неделей или десятью днями ранее открыто щеголяли на улицах своими красными и желтыми перевязями, готовые сразиться с войсками Короля и даже одержать над ними верх. Историк, описывающий времена, более удаленные от своего [543] века, стал бы отыскивать звено, связующее, так сказать, столь неправдоподобные и несогласные друг с другом происшествия. И однако, переход от одних к другим был не более долог, нежели я описал, и в нем не было ничего загадочного. Все, что рассуждающая о политике пошлость измыслила, пытаясь примирить эти события, — плод досужей выдумки, химера. Я снова, как и прежде, утверждаю: грубые ошибки в главном почти неизбежно ведут к тому, что все, кажущееся странным и невообразимым, да и на самом деле невообразимое и странное, становится возможным.
Тринадцатого октября Король повелел начальникам городской милиции послать депутатов в Сен-Жермен; говорил от их имени старейший из них, судья-докладчик г-н де Сев. Король дал в честь посланцев обед и даже оказал им честь, появившись в зале во время трапезы. В тот же день принц де Конде с неописанной радостью покинул Париж 565; он уже давно лелеял эту мечту. Многие полагали, что его удерживала в столице любовь к г-же де Шатийон; многие другие уверены были, что он до последней минуты надеялся примириться с двором. Не могу припомнить, что он сам говорил мне насчет этого, ибо невозможно, чтобы в наших с ним долгих беседах о прошлом я не коснулся этого вопроса.
Четырнадцатого октября герцог де Бофор в короткой и неуклюжей речи объявил Парламенту, что слагает с себя полномочия парижского губернатора.
Шестнадцатого октября Месьё напрямик объявил Парламенту, что Король решительно опроверг измышления г-на де Жуайёза, но, следуя неизменной своей привычке, он прибавил, что с часу на час ожидает более благоприятных известий. Видя, как я удивлен, что он продолжает вести себя подобным образом, он сказал мне: «Готовы ли вы поручиться, что умонастроение Парижа не переменится через четверть часа? Разве я могу быть уверен, что народ с минуты на минуту не предаст меня Королю, если заподозрит, что я не достиг с ним согласия? Разве я могу быть уверен, что мгновение спустя чернь не предаст меня принцу де Конде, если тому взбредет на ум возвратиться назад и возмутить город?» Полагаю, что, узнав правила Месьё, вы уже меньше удивляетесь его поступкам. Говорят — вступать в борьбу с правилами бесполезно; атаковать правила, продиктованные страхом, тем более бессмысленно — они неподступны.
Девятнадцатого числа Месьё объявил Парламенту о полученном от Короля письме, в котором Его Величество сообщал Месьё, что в понедельник, 21 октября, будет в Париже; Месьё прибавил, что весьма удивлен, почему Его Величество не выслал прежде амнистию, дабы зарегистрировать ее в парижском Парламенте. Все были потрясены до глубины души. Начались прения, и решено было нижайше просить Короля явить эту милость Парламенту и народу.
Упомянутое королевское письмо доставлено было герцогу Орлеанскому 18 октября вечером; тотчас послав за мной, он сказал мне, что поведение придворной партии непостижимо уму, своей игрой она погубит королевство, и ему, Месьё, ничего не стоит закрыть ворота перед Королем. Я [544] отвечал на это, что поведение двора совершенно понятно: зная добрые и миролюбивые намерения Месьё, придворная партия ничем не рискует; да и к своей цели она двигается, по-моему, весьма осмотрительно; она разведала все обстоятельства куда основательнее, чем бывало прежде, и я не понимаю, как можно помешать двору возвратиться в Париж, если еще 14 сего месяца Месьё позволил, чтобы, не испросив его согласия, издали и привели в исполнение указ о восстановлении в должности прежнего купеческого старшины и эшевенов. Месьё несколько раз подряд крепко выругался, потом, поразмыслив, сказал: «Ступайте, мне надо два часа побыть одному, возвращайтесь вечером, к восьми часам».
Я нашел его в кабинете Мадам, которая журила или, лучше сказать, увещевала его, ибо он находился в неописанном гневе, и, слушая его, можно было вообразить, будто он уже сидит верхом, вооруженный до зубов и готовый предать огню и мечу все окрестности Сен-Дени и Гренеля. Мадам была напугана, и, признаюсь вам, хотя я слишком хорошо знал Месьё, чтобы ждать немедленных и ужасных следствий его речей, все же мне показалось, что он и впрямь пришел в небывалое волнение, ибо он сразу спросил меня: «Ну, что вы на это скажете? Можно ли полагаться на обещания двора?» — «Нет, Месьё, — ответил я герцогу, — если самому не принять ранее должных предосторожностей. Мадам известно, что я всегда говорил это Вашему Королевскому Высочеству». — «Истинная правда», — подтвердила Мадам. «Но разве вы не говорили, — продолжал Месьё, — что Король явится в Париж не прежде, чем заключит соглашение со мной?» — «Я говорил Вам, Месьё, — возразил я ему, — что таковы были слова Королевы, но обстоятельства, в каких эти слова сказаны, вынуждают меня предупредить Ваше Королевское Высочество, что им не следует доверяться». — «Он твердил Вам это, — вмешалась Мадам, — но Вы ему не верили». — «Это так, — признался Месьё, — я и не сетую на него, я сетую на проклятую испанку». — «Сейчас не время сетовать, — возразила Мадам, — время действовать тем или другим способом. Вы желали мира, когда в Вашей власти было продолжать войну, а теперь, когда Вы уже не в силах ни воевать, ни заключить мир, Вы желаете мира». — «Я завтра же начну воевать, — воинственным тоном объявил Месьё, — теперь мне это легче, чем когда-либо прежде. Спросите кардинала де Реца».
Он полагал, что я начну с ним спорить. Я понял, что впоследствии он хочет иметь право сказать, что, если бы его не удержали, он своротил бы горы. Но я лишил его подобной возможности. «Без сомнения, Месьё», — ответил я с холодным спокойствием. «Разве народ не любит меня как прежде?» — продолжал он. «Любит, Месьё», — подтвердил я. «Разве принц де Конде не воротится по моему зову?» — упорствовал он. «Думаю, что воротится, Месьё», — согласился я. «Разве испанская армия не выступит на помощь, если я того пожелаю?» — гнул он свое. «Судя по всему, выступит, Месьё», — сказал я. После подобных слов вы ждете, наверное, либо важного решения, либо, по крайней мере, важного обсуждения — отнюдь; чтобы дать вам понятие о результатах этого совещания, мне легче всего [545] напомнить вам сцены, виденные вами не раз в итальянской комедии. Сравнение это весьма непочтительно, и я не осмелился бы к нему прибегнуть, но оно пришло в голову самой Мадам, едва Месьё вышел из кабинета. «Мне кажется, — заметила она, смеясь сквозь слезы, — что я вижу Труфальдино 566, который объявляет Скарамушу 567: “Наговорил бы я с три короба, да у тебя хватило ума со мной не спорить”».
Так закончилась наша беседа. Завершая ее, Месьё подосадовал на то, что Король возвращается в Париж, не достигнув с ним согласия и не даровав амнистии, зарегистрированной в Парламенте; чувство долга и забота о своем добром имени не позволяют ему воспротивиться этому возвращению, но всем известно, что он мог бы это сделать, если бы пожелал, и потому все воздадут ему по справедливости, признав, что лишь попечение о благе и покое государства вынудили его избрать образ действий, для него лично весьма неприятный. Мадам, которая, по причинам, изложенным выше, в глубине души была с ним согласна, по крайней мере насчет того, как следует поступить, не могла, однако, простить ему этих слов и сказала решительно и даже гневно: «Рассуждение такого рода, Месьё, пристало бы кардиналу де Рецу, но не сыну Короля. Впрочем, поздно об этом толковать, теперь остается только выехать навстречу Королю, чтобы оказать ему достойный прием». Услышав такую речь своей супруги, Месьё вскрикнул, как если бы Мадам предложила ему броситься в реку. «Ступайте же, Месьё, и немедля», — продолжала она. «Куда, черт возьми?» — возразил он. Повернулся и ушел к себе, приказав мне следовать за ним. Позвал он меня для того, чтобы спросить, что сообщила мне принцесса Пфальцская насчет приезда Короля. Я отвечал: «Ничего». И это была правда; но в скором времени положение изменилось, ибо уже через час я получил записку, в которой стояло, что Королева поручила принцессе сообщить мне о возвращении Короля, прибавив, что Ее Величество уверена — в этом случае я доведу до конца дело, столь хорошо и успешно начатое мной в Компьене. В отдельной записке, писанной шифром, принцесса просила у меня прощения за то, что не сообщила мне новость раньше. «Но вам известно, как обстоят дела, — прибавляла она. — В Сен-Жермене происходит то же самое, что происходило в Компьене». Больше мне ничего не надо было объяснять. Все, о чем я вам рассказал, случилось 20 октября.
