Подробности эти состояли в том, что Шавиньи вел переговоры с аббатом Фуке, обещая двору сделать все возможное, чтобы убедить принца де [537] Конде примириться с Мазарини на подходящих для двора условиях. Письмо аббата Фуке к Ле Телье, перехваченное немцами 552 и переданное Таванну, доказывало совершенно, что Принц в этих переговорах не участвовал, ибо в письме черным по белому было сказано, что, ежели Принц останется глух к голосу рассудка, он, Шавиньи, дает Королеве слово сделать все, чтобы поссорить его с Месьё.
Принц де Конде, которому доставили оригинал этого письма, страшно разгневался на Шавиньи — он в глаза назвал его изменником. Доведенный до отчаяния словами Принца, Шавиньи слег в постель и больше уже не оправился 553. Его друг г-н де Баньоль, бывший также моим другом, просил меня его навестить. Я нашел Шавиньи уже без сознания и исполнил в отношении его семьи то, что желал сделать для него самого. Помню, что в спальне, где он через два-три дня испустил дух, находилась г-жа Дю Плесси-Генего.
В эту пору из испанского плена возвратился герцог де Гиз 554, оказавший мне честь своим посещением на другой день после приезда. Я просил его ради меня умерить свои гневные жалобы на маркиза де Фонтене, который, будучи послом в Риме, по мнению г-на де Гиза, недостойно обошелся с ним во время неаполитанской революции; г-н де Гиз уважил мою просьбу с учтивостью, достойной славного его имени.
Я предполагал в этом месте моего рассказа поведать вам также о событиях в Брейзахе 555, которых мимоходом коснулся во втором томе моего труда, ибо как раз незадолго до этого или вскоре после граф д'Аркур покинул армию и королевскую службу, чтобы укрыться в этой важнейшей крепости. Но поскольку мне не удалось найти прекрасного и точного их описания, сделанного одним из офицеров гарнизона, человеком неглупым и честным, я предпочитаю обойти молчанием подробности и сказать только, что, несмотря на все оплошности Кардинала и измены г-жи де Гебриан, ангел-хранитель Франции оградил и спас королевские лилии в этой важной и знаменитой цитадели, избрав орудием своим преданность Шарлевуа и колебания графа д'Аркура. Возвращаюсь, однако, к прерванному повествованию.
Нерешительность Месьё была совершенно особенного рода. Она зачастую мешала ему действовать как раз тогда, когда действовать было особенно необходимо, и она же побуждала его к действиям, когда совершенно необходимо было оставаться в бездействии. И то и другое я приписываю его нерешительности, ибо и то и другое проистекало, по моим наблюдениям, от его переменчивых и противоречащих друг другу видов, исходя из которых он полагал, будто может равно, хотя и по-разному, извлечь пользу как из того, что он делает, так и из того, чего он не делает, смотря по тому, какое решение он примет. Но, кажется, я изъясняюсь невнятно, и вы лучше поймете меня, если я изложу вам ошибки, какие, по моему разумению, были следствием его нерешительности.
Не помню, первого или второго сентября я предложил Месьё в самом деле непритворно содействовать водворению мира; я, однако, изъяснил [538] ему, сколь важно при этом хранить свое намерение в совершенной тайне даже от самого двора по причинам, какие я изложил вам выше. Он согласился со мною. 5 сентября собралась ассамблея муниципалитета, которую затеял сам принц де Конде, чтобы убедить народ, что он вовсе не противится возвращению Короля; если верить дошедшим до меня впоследствии слухам, убедил его в необходимости подобного рода доказательства президент де Немон. Я так никогда и не спросил Принца, справедливы ли эти слухи. Муниципальная ассамблея постановила отправить торжественную депутацию к Королю, прося Его Величество вернуться в его добрый город Париж. Месьё это было вовсе не с руки, ибо, желая приписать себе одному честь и заслугу депутации духовенства, он не должен был допустить, чтобы ее опередила депутация муниципалитета, тем более что он не мог быть уверен в ее следствиях. Месьё, однако, не только без колебаний дал на нее согласие, но и пообещал сам в ней участвовать. Я узнал об этом только к вечеру и напрямик назвал ему этот шаг оплошностью. «Из этой депутации ничего не выйдет, — отвечал он мне. — Кому не известно, что муниципалитет бессилен? Меня просил об этом принц де Конде, он надеется, что это поможет ему успокоить умы, озлобленные поджогом Ратуши. Да к тому же (вот оговорка весьма примечательная) кто знает, исполним ли мы наше намерение насчет депутации духовенства? В эти проклятые времена надо жить сегодняшним днем, не слишком заботясь о последовательности». Полагаю, этот ответ пояснит вам мои невнятные речи.
А вот еще пример. Когда Король, как вы увидите далее, отказался принять депутацию муниципалитета, престарелый Бруссель, который угрызался мыслью, что имя его может стать препоною на пути к миру, 24 числа явился в Ратушу объявить о том, что слагает с себя свои полномочия. Уведомленный об этом вовремя, я мог помешать его затее и поспешил сообщить обо всем Месьё; тот, поразмыслив, заметил мне: «Его отставка была бы нам на руку, если бы двор благосклонно встретил наше миролюбивое предложение; сейчас, согласен, она нам ни к чему. Однако согласитесь и вы, что, если двор опамятуется, — ведь невозможно предположить, что он навсегда останется в ослеплении, — нам не придется сожалеть, если старик окажется в стороне».
Речь эта являет вам разом и саму олицетворенную нерешительность, и ее следствия. Я привел эти два примера всего лишь как образец длинной цепи поступков подобного рода, ибо Месьё, человек несомненно весьма проницательный, был, однако, неисправим. Впрочем, двор, не умея извлечь выгоду из его ошибок, не давал ему повода их сознать. Одна лишь судьба обернула промахи Месьё в пользу двора, и, если бы Месьё и принц де Конде воспользовались, как должно, тем, что двор отказался принять депутацию муниципалитета, придворной партии грозила серьезная опасность долго не знать удачи 556. Пьетру, королевскому прокурору в муниципалитете, просившему принять эшевенов и начальников отрядов городской милиции, двор ответил, что они не получат аудиенции до тех пор, [539] пока герцога де Бофора признают губернатором Парижа, а г-на Брусселя купеческим старшиной. «Я не одобрял депутации, — сказал мне, услышав эту новость, президент Виоль, — ибо полагал, что она принесет более вреда, нежели пользы Месьё и принцу де Конде. Но двор повел себя так неосмотрительно, что принцы только выиграли». Добровольное отречение старика Брусселя, можно сказать, оправдало эту неосмотрительность. И однако, ради одного только обережения королевского достоинства двору следовало действовать более осторожно, чтобы не озлобить умы так, как озлобил их этот отказ. Если бы Месьё и Принц умели им воспользоваться, королевским министрам долго еще пришлось бы в нем раскаиваться. Министры действовали в этом деле, как и во всех прочих в эту пору, с высокомерием и беспечностью, какие должны были их погубить. Они чудом спасли их, но лесть и раболепие придворных ведут к тому, что монархи никогда не относят насчет чуда счастливый для них оборот событий.
Самое удивительное, что двор повел себя описанным мной образом как раз тогда, когда партия принцев укрепилась, и укрепилась весьма заметно. Герцог Лотарингский, удалившись из пределов королевства, счел выполненным договор, заключенный им с г-ном де Тюренном в Вильнёв-Сен-Жорж, и, едва оказавшись в Вано-ле-Дам, что в Барруа 557, немедля произвел два пушечных залпа. Он возвратился в Шампань со всеми своими войсками, еще усиленными тремя тысячами немецких конников под командованием принца Ульриха Вюртембергского. Шевалье де Гиз состоял при нем помощником, а граф де Па, чье имя я однажды уже называл, привел к нему, помнится, своих кавалеристов. Герцог Лотарингский небольшими переходами двинулся к Парижу, продовольствуя свою армию грабежами; он стал лагерем под Вильнёв-Сен-Жорж, где к нему присоединились войска Месьё под командованием г-на де Бофора, войска принца де Конде, которыми, поскольку сам Принц захворал в Париже, командовали принц Тарентский и де Таванн, и испанские солдаты, которыми командовал Кленшан именем герцога Немурского. Решено было им всем вместе пойти на г-на де Тюренна, который, держа в своих руках Корбей, Мелён и все верховья реки, ни в чем не испытывал недостатка, тогда как союзники, принужденные добывать провиант в окрестностях Парижа, грабили деревни и тем содействовали росту цен в Париже. По этой причине, а также потому, что численностью они превосходили армию г-на де Тюренна, они искали случая с ним сразиться. Он избегал этого с мастерством, которое признает и почитает весь мир, и дело ограничивалось одними лишь стычками между разъездами да небольшими кавалерийскими боями, которые ничего не решали 558.
