Он понимает, говорил Месьё, что взял на себя в этом случае роль самую неблагодарную, ибо она не принесет ему выгод, напротив, она уже сейчас лишает его покоя и удовлетворения; его довольно знают, чтобы не заподозрить, будто действия его продиктованы честолюбием; не припишут их также и ненависти, ибо всем известно, что он не способен питать ее [455] ни к кому; взять на себя эту роль толкнула его лишь необходимость, ибо нельзя было допустить, чтобы монархия погибла в руках министра, не способного управлять страной и в котором видят изверга человеческого рода; Месьё поддержал его во время первой войны с Парижем 452, заглушив голос собственной совести и сообразуясь с одними только желаниями Королевы; по той же причине, хотя и опять против своей совести, он защищал его, пока продолжались волнения в Гиени; но поведение Кардинала в первом случае, и то, как во втором случае он пожелал использовать выгоды, доставленные ему действиями Месьё, обратив эти выгоды против самого же Месьё, принудили его, герцога Орлеанского, позаботиться о собственной безопасности; ему стыдно признаться, что Всевышний избрал этот повод своим орудием, дабы толкнуть его, Месьё, на стезю, вступить на которую его давно уже призывал долг; он вступил на эту стезю не как мятежник, который, засев на окраине королевства, призывает туда чужеземцев; он, Месьё, действовал всегда лишь в согласии с парламентами, а они, как никто другой, хлопочут о сбережении государства; Господь благословил его намерения, хотя бы уже потому, что попустил сбросить злосчастного министра, не прибегая к мечу и кровопролитию; Король, вняв мольбам и слезам своих подданных, оказал им эту милость, необходимую для укрепления трона еще более, нежели для ублаготворения народа; все сословия королевства без изъятия свидетельствовали по этому случаю свою радость парламентскими актами, изъявлениями благодарности, фейерверками и народными празднествами; казалось, в королевской семье вот-вот воцарится согласие, которое в мгновение ока возместило бы потери, причиненные врагами, извлекшими выгоду из распрей в ней, однако злой гений Франции 453 подстрекнул предателя вновь посеять всеместную смуту, причем смуту опаснейшую из всех, ибо даже те, чьи помыслы лишены всякой корысти, совершенно бессильны ее утишить; до сих пор, если в государстве случались беспорядки, почти всегда оставалась надежда, что им можно положить конец, попытавшись ублаготворить тех, кто затеял их, движимый честолюбием; таким образом, всегда или, во всяком случае, чаще всего то, что было причиной болезни, становилось лекарством от нее; но нынешний тяжелый недуг другого свойства, ибо вызван потрясением всего тела; отдельные его части сами себе оказать помощь не способны; единственное средство лечения — это извергнуть наружу яд, поразивший весь организм; парламенты зашли уже так далеко, что, вздумай он, герцог Орлеанский, и принц де Конде отступиться, они не сумели бы увлечь их за собой; однако собственная безопасность его, герцога Орлеанского, и принца де Конде требует от них столь энергичных мер, что, если бы парламенты оказались способны изменить свое мнение, они выступили бы против парламентов.

«Ужели вы советуете мне, Брион, — говорил Месьё (он чаще всего называл герцога Данвиля именем, которое тот носил, когда был его главным конюшим), — ужели вы советуете мне после всего, что было, положиться на слово Мазарини? Ужели вы дадите такой совет принцу де [456] Конде? Но даже если поверить, что мы можем на него положиться, ужели, по-вашему, Королева не должна без колебаний согласиться на то, чего вместе с нами просит у нее вся Франция, да что я — вся Европа? Никто не страдает более меня от сознания бедствий, в какие ввергнуто королевство. Я не могу без содрогания видеть испанские знамена и думать, что они вот-вот соединятся со знаменами полков Лангедокского и Валуа 454; но обстоятельства, вынудившие меня допустить это, разве не принадлежат к числу тех, на которых зиждится справедливая пословица: “Нужда свой закон пишет”? Да и должен ли я оберегаться действий, которые одни только и способны оберечь меня от гнева Королевы и мщения ее министра? В его руках королевская власть, в его распоряжении — все укрепленные крепости, под его началом — все лучшие войска; он теснит принца де Конде на окраине королевства; он угрожает Парламенту и столице; он сам ищет поддержки Испании, и нам известно, какие обещания он дал, находясь в епископстве Льежском, дону Антонио Пиментелю 455. В этом положении что мне остается делать или, лучше сказать, что я должен делать, дабы не обесчестить себя, прослыв не только ничтожнейшим из принцев, но и презреннейшим из людей? Если я допущу разбить принца де Конде, подавить Гиень, и Кардинал с победоносной армией окажется у ворот Парижа, ужели люди скажут: “Герцог Орлеанский достоин уважения за то, что предпочел обречь самого себя, Парламент и столицу мести Мазарини, лишь бы не прибегнуть к оружию врагов Короля”? И не скажут ли они совсем другое: “Герцог Орлеанский трус и простофиля, раз он уступил сомнениям, которые неприличествовали бы даже капуцинскому монаху, будь он связан такими обязательствами, какие взял на себя герцог Орлеанский”?»

Вот что сказал Данвилю Месьё в порыве красноречия, присущего ему всегда, когда он говорил не готовясь.

Он, наверное, не ограничился бы этими словами, но пришли доложить, что в его покоях дожидается президент де Бельевр. Месьё покинул библиотеку, оставив меня наедине с Данвилем, который с жаром, достойным здравомыслия рода Вентадуров, взялся теперь уже за меня, стараясь втолковать мне, что, памятуя о ненависти ко мне принца де Конде и об обещаниях, данных мной Королеве, я должен помешать Месьё присоединить свои войска к войскам герцога Немурского. Вот что я ответил ему на это или, точнее, вот что он записал под мою диктовку на своих дощечках 456, чтобы прочитать потом Королеве и Кардиналу:

«Я обещал не идти на соглашение с Принцем и объяснил, что не могу покинуть службу у Месьё, а стало быть, не могу не служить ему во всем, что он предпримет, дабы помешать возвращению г-на кардинала Мазарини. Вот что я сказал Королеве в присутствии Месьё, вот что я сказал Месьё в присутствии Королевы и вот чего я свято держусь. Граф де Фиеск каждый день заверяет герцога де Бриссака, что принц де Конде готов принять любые мои условия — я выслушиваю его слова с надлежащим почтением, не давая, однако, никакого на них ответа. Месьё приказывает [457] мне посоветовать ему, как лучше поступить, притом, что он решил никогда не соглашаться на возвращение Кардинала, — я полагаю, совесть моя и честь обязывают меня ответить, что перевес бесспорно окажется на стороне Кардинала, если Месьё не соберет военные силы, достаточные, чтобы противостоять силам Кардинала и отвлечь те из них, которыми он теснит принца де Конде. Словом, я прошу вас передать Королеве, что я исполняю лишь то, о чем всегда ее предупреждал; она, без сомнения, помнит, как я неоднократно ей повторял: нет другого человека, который более меня сокрушался бы из-за несчастных обстоятельств, не только дозволяющих, но и повелевающих подданному говорить в таком тоне со своей. Государыней».

Тут я пересказал Данвилю то, что было мною говорено в беседах с Королевой. Он расчувствовался, ибо и впрямь был душою предан интересам Короля; в особенности тронули его мои старания втолковать Королеве, что стоит ей пожелать, и она сможет полновластно диктовать всем нам, и прежде всего мне, свою волю, и потому из расположения ко мне он стал гораздо откровеннее, чем прежде. «Этот негодяй, — сказал он, имея в виду Мазарини, — погубит все. Подумайте о себе, ибо он помышляет об одном — как бы помешать вам стать кардиналом. Сказать вам более я не имею права». Вы вскоре увидите, что я был осведомлен об этом лучше, нежели тот, кто меня остерегал.

В эту минуту в библиотеку, опираясь на руку президента де Бельевра, вошел Месьё. Данвилю он приказал, чтобы тот шел к Мадам, которая за ним посылала. А сам сел и объявил мне: «Я только что повторил президенту то, что в вашем присутствии говорил Данвилю. Но я должен признаться вам обоим в том, о чем при нем умолчал. Я совершенно растерян, ибо то, что я представил Данвилю как необходимость, хотя и в самом деле необходимо, однако весьма дурно, а в такое положение, по-моему, не попадал еще никто, кроме нас. Я размышлял над этим всю ночь, я воскресил в памяти историю Лиги, заговор гугенотов, мятеж принца Оранского 457, но ни в одном из этих дел не мог найти трудностей, равных тем, какие я встречаю на своем пути каждый час, да что я — каждый миг». Тут он припомнил и подробно перечислил все, о чем вы уже читали на страницах этого сочинения, а я в ответ изложил ему свои мысли, которые вам также уже известны. Но поскольку трудно управлять ходом разговора, предмет которого сама неопределенность, Месьё, вместо того чтобы отвечать мне, отвечал самому себе, а тот, кто отвечает самому себе, обыкновенно этого не замечает и переливает из пустого в порожнее. Вот почему я уговорил Его Королевское Высочество позволить мне изложить на бумаге мое мнение о положении дел, испросив для этого не более часа. Сказать правду, я был не прочь воспользоваться этим предлогом, чтобы президент де Бельевр на всякий случай повторил ему то, что я сам твердил ему каждый раз, когда представлялась такая возможность. Месьё поймал меня на слове, вышел в галерею, где толпилось множество людей, а я, сев за стол в библиотеке, составил [458] записку, которую вы сейчас прочитаете и оригинал которой у меня сохранился 458: