Мне помнится, я уже говорил, что г-н де Шатонёф решил наконец откровенно объясниться с Королевой и напрямик воспротивился возвращению министра; сделал он это, на мой взгляд, без всякой надежды на успех, имея в виду лишь поставить себе в заслугу в общем мнении свою отставку, неотвратимость которой он предвидел, и желая внушить, хотя бы народу, что она есть следствие и плод той смелости, с какой он препятствовал торжеству Мазарини. Он просил отставки и получил ее.
Кардинал Мазарини прибыл ко двору 448, где ему оказали прием, вообразить который вам не составит труда. Его ждал там Ле Телье, которого господа де Шатонёф и де Вильруа уже призвали обратно для неизвестной мне цели — ее в ту пору усердно скрывали, и подробностей я не припомню. Кардинал уговорил Короля выступить по дороге в Сомюр, хотя многие советовали идти в Гиень, чтобы разделаться с принцем де Конде 449. Но Мазарини предпочел сначала разбить герцога де Рогана, который, будучи комендантом Анже, предался принцам вместе с городом и крепостью. Анже, осажденный Ла Мейере и д'Окенкуром, продержался недолго, и потери под ним были невелики. Ле-Пон-де-Се, где войсками принцев командовал Бово, был сразу, почти без сопротивления, захвачен де Наваем и де Брольо. Король, выехав из Сомюра, отправился в Тур. где архиепископ Руанский снискал первые знаки королевской милости 450, принеся от имени явившихся ко двору епископов жалобу Государю на постановления, принятые Парламентом против кардинала Мазарини. Затем Их Величества отправились в Блуа, где к ним присоединился Сервьен. Маршал д'Окенкур прибыл туда со своей армией, которая, не получая платы, учиняла злодейские грабежи 451. Мы еще поговорим о ее передвижении, но сначала я расскажу вам о событиях в Париже.
Я уверен, что наскучил бы вам, вздумай я подробно описывать то, что обсуждалось в Парламенте на ассамблее палат с 25 января по 15 февраля. Пожалуй, лишь одно или два заседания посвящены были не только указам о возмещении сумм, назначенных для оплаты муниципальной ренты — двор по похвальному своему обыкновению сегодня конфисковал их, чтобы посеять смятение в Париже, а назавтра возвращал из страха, как бы смятение не зашло слишком далеко. Самым примечательным событием было в ту пору постановление, изданное Большой палатой по предложению генерального прокурора и запрещавшее кому бы то ни было вербовать войска, не имея на то распоряжения Короля. Судите сами, можно ли сочетать его с семью или восемью актами, о которых вы читали выше. [453]
Пятнадцатого февраля Парламент и муниципалитет получили два именных указа, которыми Король, уведомляя их о возмущении герцога де Рогана и о наступлении испанских войск, приведенных герцогом Немурским, напоминал о бедствиях, какие это влечет за собой, и призывал их к послушанию. После чтения королевских писем слово взял Месьё. Он объяснил, что герцог де Роган стал во главе защитников города и крепости Анже только лишь во исполнение парламентских актов, предписывавших всем комендантам крепостей сопротивляться Кардиналу; Буалев, королевский наместник в Анже и рьяный сторонник первого министра, был уже совершенно готов действовать в этой крепости; таким образом герцог де Роган принужден был упредить Буалева и даже арестовать его; он, Месьё, не понимает, как можно примирить между собой поступки, каждый день совершаемые Парламентом: ассамблея палат издала одно за другим семь или восемь постановлений, призывающих губернаторов провинций и городов выступить против Кардинала, а всего лишь два дня тому назад, по ходатайству брата Буалева, епископа Авраншского, Палата по уголовным делам осудила герцога де Рогана, виновного лишь в том, что он подчинился решениям ассамблеи палат; Большая палата только что объявила запрет вербовать войска без приказания Короля, хотя он никак не совместен с просьбой, с какой Парламент в полном составе обращался — и притом не однажды — к нему, герцогу Орлеанскому, дабы он употребил все силы для изгнания Кардинала; вдобавок Месьё должен уведомить Парламент, что ни один из названных актов еще не послан в бальяжи и парламенты, вопреки тому, что было постановлено. Месьё присовокупил, что г-н Данвиль явился к нему от имени Короля, предлагая любые условия, если он согласится на возвращение Кардинала, но он ни за что на свете не согласится на это, как и на то, чтобы действовать противно воле Парламента, и так далее, и так далее.
Президенты Ле Байёль и де Новион решительно объявили, что постановления Большой палаты и Палаты по уголовным делам, вызвавшие нарекания Месьё, совершенно законны, ибо голосовали за них члены корпорации в должном составе. Довод этот, не имеющий, как вы понимаете сами, никакого отношения к предмету, удовлетворил, однако, большую часть старцев, погрязших или, лучше сказать, закостеневших в крючкотворстве. Молодежь, подогретая Месьё, возроптала и принудила Ле Байёля предложить обсудить вопрос. Однако генеральный адвокат Талон хитроумно уклонился от объяснений насчет двух постановлений Большой палаты и Палаты по уголовным делам, отвлекши присутствующих весьма понравившейся им гневной речью против епископа Авраншского, ненавистного всем подлой своей жизнью и рабской приверженностью Кардиналу. Придравшись к случаю, Талон осмеял епископов, злоупотребляющих правом отлучаться из своей епархии, против коего права и впрямь добился свирепого приговора; в заключение он предложил запретить мэрам и городским эшевенам, а также комендантам крепостей пропускать испанские войска, ведомые герцогом Немурским. [454]
Тут-то Месьё и исполнил свое решение, о котором я говорил вам прежде, зайдя даже несколько далее, чем предполагал. Он объявил, что войска эти вовсе не испанские, и он сам платит им жалованье. Речь эта, довольно долгая, отняла много времени; пробил урочный час, и ассамблею перенесли на другой день — то есть на 16 февраля.
Она, однако, не состоялась, ибо наутро Месьё прислал сказать, что из-за колики не сможет на ней присутствовать. А вот в чем была истинная причина этой отсрочки.
Последние выходки Парламента привели Месьё в замешательство неописанное; в течение двух дней он, по-моему, раз сто повторил мне: «Ужасно попасть в положение, при котором, как ни поступи, все плохо. Я никогда себе этого не представлял. Но теперь чувствую, теперь понимаю». Волнение его, которое, подобно горячке, знало свои приливы и отливы, с особенной силой охватило его в тот день, когда он приказал или, точнее, позволил герцогу де Бофору двинуть свои войска; я стал успокаивать его, ибо, на мой взгляд, после всего того, что он наговорил в Парламенте и в других местах против Мазарини, его приказ войскам выступить против Кардинала не мог настолько усилить злобу на него двора, чтобы ему следовало бояться этого шага; и тогда Месьё произнес следующие памятные слова, над которыми я сотни раз размышлял впоследствии: «Родись вы сыном французского Короля, инфантом испанским, королем венгерским или принцем Уэльским, вы рассуждали бы иначе. Знайте же, что мы, властители, ни во что не ставим слова, но никогда не забываем поступков. Завтра в полдень Королева и не вспомнит обо всех моих гневных речах против Кардинала, если завтра утром я соглашусь смириться с его возвращением. Но если мои войска произведут хоть один выстрел, она не простит мне этого, как бы я ни старался, и через две тысячи лет».
Из этой речи я вывел заключение общее, что Месьё убежден, будто в некоторых отношениях все государи на земле одним миром мазаны, и частное, — что ненависть его к Кардиналу не столь велика, чтобы он отрезал себе путь к примирению, в случае если у него будет в нем нужда. Однако четверть часа спустя после этой поучительной тирады он показался мне куда более далеким от миролюбивых помыслов, нежели ранее; когда в библиотеку, где мы с ним находились вдвоем, явился Данвиль и стал настойчиво склонять его именем Королевы дать обещание не поддерживать своими войсками приближающиеся войска герцога Немурского, Месьё остался тверд в своем решении и даже говорил об этом весьма умно и с тем чувством, какое сыну французского Короля, вынужденному обстоятельствами к действиям подобного рода, можно и должно сохранять в подобном несчастье. Вот краткое изложение его речи.
