Она пригласила нас троих к себе между полуночью и часом и представила нам Барте, который, излив на нас сначала поток гасконского бахвальства, объявил, что Королева, приняв решение призвать обратно [432] кардинала Мазарини, не пожелала, однако, исполнить его, не спросив вперед нашего мнения и прочая, и прочая. Герцог Буйонский, который часом позже поклялся мне в присутствии принцессы Пфальцской, что до сей минуты двор ничего ему не предлагал, во всяком случае не предлагал ничего определенного, казался смущенным, но вышел из затруднения на свой обычный лад, то есть как человек, не знающий себе равных в умении быть особенно велеречивым, когда он желает сказать как можно меньше. Виконт де Тюренн, бывший более скупым на слова и, правду сказать, куда более искренним, заметил, оборотясь в мою сторону: «Мне сдается, господин Барте намерен дергать на улице за полу всех прохожих в черных плащах, чтобы спросить у них, как они относятся к возвращению господина Кардинала, ибо, на мой взгляд, задавать этот вопрос нам с братом так же бессмысленно, как и тем, кто прошел сегодня по Новому мосту». — «Еще меньше смысла спрашивать меня, — сказал я, — ибо среди сегодняшних прохожих на Новом мосту есть люди, которые могут рассуждать об этом предмете, но Королева знает, что я этого сделать не могу». — «А что же будет с вашей шапкой, сударь?» — без раздумий и напрямик спросил Барте. «Будь что будет», — ответил я. «Но что же вы предлагаете Королеве в обмен на шапку?» — упорствовал он. «То, что я предлагал ей сотни раз, — отвечал я. — Если рекомендация останется в силе, я не пойду на мир с Принцем, если будет отозвана, я завтра же с ним примирюсь. Даже если мне лишь пригрозят его отменой, я надену светло-желтую перевязь». Спор сделался громче, однако закончился он довольно миролюбиво, ибо герцог Буйонский, как и я, заметил, что Барте имел предписание, в случае если ему не удастся добиться большего, довольствоваться тем, что я уже прежде тысячу раз обещал Королеве.

Болтовня Барте с герцогом Буйонским и г-ном де Тюренном продолжалась куда дольше — я называю ее болтовней, ибо смешно было видеть, как жалкий и ничтожный баск пытался убедить двух славнейших мужей совершить неслыханную глупость: объявить себя сторонниками двора, не потребовав при этом никаких гарантий. Они ему не поверили, и вскоре им предложены были надежные гарантии. Виконту де Тюренну обещали должность главнокомандующего, а герцогу Буйонскому посулили щедрое возмещение за Седан, позднее им полученное 425. Оба доверили мне условия своего примирения, хотя я принадлежал к враждебной партии, и вышло так, что впоследствии доверенность эта спасла их от тюрьмы.

Месьё, предупрежденный о том, что братья намерены перейти на службу к Королю и в такой-то день и час собираются покинуть Париж, объявил мне, когда я, нанеся им прощальный визит, явился к нему, что их надобно арестовать и он даст на сей счет приказ капитану своей гвардии виконту д'Отелю. Посудите сами, в какое я пришел замешательство; меня по справедливости могли заподозрить в том, будто я выдал тайну моих друзей; мне надо было найти средство помешать Месьё исполнить его умысел. Сначала я стал уверять его, что сведения, полученные им, ложны. Я убеждал его, что опасно оскорбить на основании одних лишь [433] подозрений людей столь знатных и доблестных, но, видя, что он не сомневается в справедливости слухов (он был прав) и упорствует в своем намерении, я переменил тон и теперь старался лишь выиграть время, чтобы братья успели бежать. Судьба мне благоприятствовала. Виконта д'Отеля, за которым послали, нигде не могли найти. Месьё отвлекся, занявшись медалью, которую весьма кстати ему принес Брюно, и я успел сообщить г-ну де Тюренну через Варенна, чудом подвернувшегося мне под руку, чтобы он спасался, не теряя ни минуты. Братья опередили виконта д'Отеля на два или три часа. Месьё горевал не многим долее. Пять или шесть дней спустя, застав его в хорошем настроении, я рассказал ему, как было дело. Он на меня не разгневался и даже простер свою милость до того, что уверил меня: откройся я ему вовремя, он пренебрег бы своими интересами ради моих, куда более важных, ибо речь шла о доверенной мне тайне. Приключение это, понятное дело, еще укрепило узы старой дружбы, связывавшей меня с виконтом де Тюренном.

Зато, как вы могли судить по многим страницам моего повествования, на дружеские чувства г-на де Ларошфуко полагаться мне следовало куда меньше. Вот пример, заслуживающий упоминания. Однажды утром, когда я еще лежал в постели, ко мне в спальню явился г-н Талон, ныне секретарь кабинета 426, а в ту пору союзник Кардинала; произнеся приветствие и назвав свое имя (ибо я не знал его в лицо), он объявил мне, что, не принадлежа к числу моих сторонников, он, однако, не может не сообщить об угрожающей мне опасности; отвращение, внушаемое ему всякой низостью, и почтение к моей особе побуждают его рассказать мне, что Гурвиль и приверженный г-ну де Ларошфуко заместитель коменданта Дамвилье, Ла Рош-Кошон 427, едва не убили меня вчера на набережной против Малого Бурбонского дворца. Само собой разумеется, я поблагодарил г-на Талона, к которому и впрямь до конца моих дней сохраню живейшую признательность, но, привыкши получать уведомления подобного рода, я не придал его словам значения, коего заслуживали имя и достоинства того, от кого они исходили, и на другой же вечер не преминул отправиться к г-же де Поммерё один в свой карете, в сопровождении всего лишь двух пажей и трех или четырех лакеев.

На другое утро г-н Талон вновь явился ко мне и, высказав свое удивление тем, что я столь небрежно отнесся к первому его остережению, добавил, что вчера убийцы всего на четверть часа разминулись со мной у монастыря Блан-Манто, опоздав к девяти часам вечера, то есть к тому самому времени, когда я вышел от г-жи де Поммерё. Это второе сообщение, более определенное, нежели первое, заставило меня образумиться. Я стал осторожнее и на улицу выходил так, чтобы меня не застигли врасплох. Через того же г-на Талона я дознался подробностей и распорядился арестовать и допросить Ла Рош-Кошона, который в присутствии судьи по уголовным делам признался, что г-н де Ларошфуко приказал ему похитить меня и доставить в Дамвилье; для этой цели Ла Рош-Кошон отобрал в тамошнем гарнизоне шестьдесят человек и по одному провел в Париж; [434] он и Гурвиль, заметив, что я каждый вечер между полуночью и часом возвращаюсь домой из Отеля Шеврёз в двух каретах в сопровождении всего десяти — двенадцати дворян, расставили своих людей под аркадою против Малого Бурбонского дворца; обратив, однако, внимание, что однажды я поехал не по набережной, они назавтра стали поджидать меня уже у монастыря Блан-Манто, где снова меня упустили, потому что тот, кто дежурил у дверей дома г-жи де Поммерё, чтобы подстеречь, когда я выйду, засиделся в ближайшем трактире 428. Таковы были показания Ла Рош-Кошона, подлинную запись которых судья по уголовным делам в моем присутствии представил Месьё. Надо ли вам говорить, что после подобного признания мне ничего не стоило сделать так, чтобы Ла Рош-Кошона колесовали, а под пыткой он, быть может, признался бы и кое в чем похуже похищения. Но граф де Па, брат маркиза де Фекьера и того, кто носит это имя нынче, оказавший мне значительную услугу, умолял меня пощадить жизнь Ла Рош-Кошона; я подарил ему ее, уговорив герцога Орлеанского приказать судье прекратить дознание, а когда Месьё сказал, что следовало хотя бы допросить Ла Рош-Кошона с пристрастием, чтобы вытянуть из него всю правду, я ответил герцогу в присутствии всех, кто был в ту минуту в кабинете Люксембургского дворца: «Ваше Королевское Высочество, те, кто, рискуя в случае неудачи собственной гибелью, затевают труднейшее предприятие — похитить человека, который по ночам не ходит без охраны, дабы увезти его за шестьдесят лье от Парижа, совершают подвиг столь славный, доблестный и редкий, да, уверяю вас, те, кто предпочитают так рискнуть, нежели решиться убить свою жертву, совершают подвиг столь славный, что, мне кажется, не следует доискиваться подробностей из опасения обнаружить нечто, способное развенчать великодушие, которое делает честь нашему веку». Присутствующие расхохотались — может статься, вы последуете их примеру. На самом же деле, я хотел выразить свою признательность графу де Па, который за два или три месяца до этого оказал мне большую услугу, вернув без выкупа все стадо Коммерси, которое принадлежало ему по праву, ибо оставалось в его владениях более суток 429; я опасался, что не сумею вырвать из рук правосудия несчастного дворянина, если делу будет дан ход и подтвердится, что меня замышляли убить, а это и так уже было слишком очевидно. Я положил конец дознанию, настоятельно попросив об этом судью, и убедил Месьё своей властью препроводить в Бастилию арестованного, которого он ни под каким видом не хотел отпустить на волю, сколько я его об этом ни просил. Тот освободил себя сам пять или шесть месяцев спустя, бежав из Бастилии, где, правду сказать, стерегли его очень нерадиво 430. Состоящий у меня на службе дворянин по имени Мальклер, взяв с собой полицейского офицера Ла Форе, арестовал Гурвиля в Монлери 431, где тот находился проездом ко двору, с которым г-н де Ларошфуко постоянно поддерживал тайные сношения — они дали себя знать и тут, ибо Гурвиль не просидел под арестом и трех или четырех часов, когда получен был приказ Первого президента его освободить. [435]