Как видите, в отъезде Короля никакой загадки нет, но зато следствия его были и впрямь удивительными, ибо каждому они принесли как раз обратное тому, чего он ожидал. Королева оказалась в положении куда более затруднительном, нежели в Париже, ибо де Шатонёф стал чинить препятствия возвращению Кардинала. Министров обуял смертельный страх, как бы привычка и необходимость в конце концов не утвердили над Королевой, которую осаждают Вильруа и командор де Жар и которой наскучили их советы, власть де Шатонёфа, а тот, в свою очередь, увидел, что надежды, лелеемые им на сей счет, не оправдываются, ибо Королева действует, как прежде, в тесном согласии с Кардиналом и со всеми теми, кто истинно ему привержен. Месьё очень скоро стал предаваться не столько радостям свободы, какую мог вкушать в отсутствие двора, сколько тревогам, каковые вдруг овладели им, когда распространились слухи, будто ведутся тайные переговоры, а они казались ему тем более опасными, что происходили вдалеке. Ла Вьёвиль, более других страшившийся возвращения Кардинала, две недели спустя после отъезда Короля объявил мне, что все мы попали впросак, не воспротивившись отъезду двора. Я признал справедливость его слов в отношении меня самого и всех фрондеров. Я и сегодня всей душой признаю, что это была одна из тягчайших ошибок, какую совершил в ту пору каждый из нас, — я имею в виду каждого из тех, кто не желал возвращения кардинала Мазарини, ибо несомненно те, кто поддерживал его интересы, сделали верный ход. Ошибку эту должно объяснить присущей человеку склонностью всегда искать спасения от того, что причиняет ему неудобства сегодня, а не стараться предупредить то, что причинит ему их когда-нибудь в будущем. Я совершил оплошность наравне с прочими, но пример чужих ошибок не избавляет меня от стыда. Промах наш тем более непростителен, что мы предвидели его злосчастные следствия, которые, правду сказать, бросались в глаза; однако ради того, чтобы избежать беды небольшой, мы неосмотрительно встали на путь, грозивший бедой гораздо большей. Для нас куда менее опасно было позволить принцу де Конде укрепиться в Гиени, нежели предоставить Королеве, как это сделали мы, полную [430] свободу вернуть своего фаворита. Эта ошибка принадлежит к числу тех, которые, помнится, уже не раз побуждали меня заметить: люди чаще всего совершают промахи оттого, что пекутся о настоящем более, нежели о будущем. Вскоре нам пришлось узнать и почувствовать, что важные ошибки, совершаемые партиями, противостоящими королевской власти, вносят в эти партии совершенное расстройство и почти неизбежно обрекают на неудачу тех, кто в них участвует, какой бы образ действий они потом ни избрали. Изъясню свою мысль.

Месьё, который, в сущности, предоставил Королеве свободу призвать обратно Мазарини, мог избрать теперь лишь один из трех выходов: первый — дать согласие на его возвращение, второй — воспротивиться этому в союзе с принцем де Конде, и третий — создать в государстве третью партию. Первое было бы постыдно после тех публичных заверений, какие он дал. Второе — ненадежно, ибо беспрерывные распри в партии Принца неминуемо толкали ее участников то и дело заводить переговоры с двором. Третье было опасно для государства, да и невозможно для Месьё, ибо было ему не по плечу.

Господину де Шатонёфу, оказавшемуся вместе с двором за пределами Парижа, оставалось либо сулить Королеве надежду на возвращение ее первого министра, либо воспротивиться этому возвращению, опираясь на содействие кабинета. Первое было гибельно, ибо в тогдашних обстоятельствах надежда эта могла сбыться слишком скоро для того, чтобы можно было рассчитывать оставить ее втуне. Второе — несбыточно, принимая во внимание расположение духа и упрямство Королевы.

Как же в этом случае мог поступить я сам — какой разумный и верный шаг сделать? Мне должно было или повиноваться Королеве, содействуя возвращению Кардинала, или воспротивиться ему вместе с Месьё, или стараться угодить обоим. Мне должно было также либо примириться с принцем де Конде, либо оставаться с ним в ссоре. Но какой из этих выходов сулил мне безопасность? Если бы я поддержал Королеву, это невозвратно погубило бы меня во мнении Парламента, народа и в глазах Месьё, а порукой моей безопасности была бы лишь добрая воля Мазарини. Если бы я поддержал Месьё, не прошло бы и четверти часа, как по законам, которые правят миром, у меня отняли бы обещанную кардинальскую шапку. Мог ли я оставаться в ссоре с Принцем, если Месьё вдруг затеет в союзе с ним войну против Короля? Мог ли я примириться с Принцем, когда Королева объявила мне, что не отменит своего решения рекомендовать меня в кардиналы лишь в том случае, если я дам ей слово с ним не примиряться? Оставайся Король в Париже, Королева принуждена была бы действовать с оглядкой, что устранило бы многие из этих опасностей, а другие смягчило бы. Мы содействовали отъезду двора вместо того, чтобы чинить ему препятствия, почти невидимые, а у нас было для этого множество способов. И случилось то, что всегда случается с теми, кто упустил важную и решительную минуту в деле. Поскольку ни один выход не казался нам хорош, все мы, кто во что горазд, взяли от каждого из них то, что посчитали в нем [431] наименее дурным; это не могло не принести плачевные плоды, ибо такая, с позволения сказать, мешанина выкладок и решений всегда только все запутывает и помочь распутать этот клубок может одна лишь счастливая случайность. Я объясню вам свою мысль, применив ее к обстоятельствам; о которых идет речь, но сначала расскажу вам о некоторых весьма любопытных и знаменательных происшествиях, совершившихся в это время.

Королева, которая не оставляла мысли о возвращении кардинала Мазарини, почувствовав себя на свободе, перестала скрывать, что мечтает призвать его обратно; когда двор прибыл в Пуатье 421, господа де Шатонёф и де Вильруа поняли, что, судя по обороту событий, надежды, ими лелеемые, тщетны 422. Успех графа д'Аркура в Гиени; действия парижского Парламента, который, не желая и слышать о Кардинале, запрещал, однако, под страхом смерти, вербовать солдат для принца де Конде 423, намеревавшегося помешать возвращению Мазарини; гласный, откровенный раздор среди приближенных Месьё между приверженцами Принца и моими друзьями, придали храбрости тем, кто защищал при Королеве интересы ее первого министра. Сама она обладала храбростью в преизбытке, когда речь шла о том, чтобы исполнить свою прихоть. Окенкур, совершивший тайное путешествие в Брюль, объявил Кардиналу, что восьмитысячная армия готова встретить его на границе и с триумфом проводить до Пуатье. Человек, бывший при этом разговоре, рассказывал мне, что воображение Кардинала в особенности пленила надежда увидеть целую армию, носящую его цвет 424 (ибо Окенкур в его честь нацепил на себя зеленую перевязь), и все заметили его слабость. Однако в ту самую минуту, когда Королева строила планы начать войну, она продолжала вести переговоры. Гурвиль то и дело ездил к Принцу и обратно. Барте отправился в Париж, чтобы заручиться поддержкой герцога Буйонского, г-на де Тюренна и моей. Сцена эта заслуживает того, чтобы остановиться на ней подробнее.

Я уже говорил вам, что герцог Буйонский и виконт де Тюренн покинули принца де Конде и вели в Париже жизнь совершенно уединенную, не принимая почти никого, кроме самых близких друзей. Я принадлежал к их числу, и поскольку мне как, может быть, никому другому известны были достоинства и влияние обоих братьев, я приложил все старания, чтобы Месьё понял это и оценил, а братья приняли бы его сторону. Неприязнь, какую он, сам не зная почему, всегда питал к старшему из них, помешала Месьё поступить согласно его собственной выгоде, а презрение, какое по причине, хорошо ему известной, питал к Месьё младший из братьев, отнюдь не содействовало успеху моих переговоров. В переговоры же, какие поручено было вести Барте, как раз в это время прибывшему в Париж, мы оба с герцогом Буйонским оказались вовлечены принцессой Пфальцской, общей нашей приятельницей, — именно к ней Барте имел приказание обратиться.