Должно признаться, что я просто чудом избежал этого покушения. В тот самый день, когда меня упустили на набережной, я пришел к Комартену и сказал ему, что мне надоело всегда таскать за собой по городу две или три кареты, битком набитые дворянами и мушкетами, — я просил его посадить меня в свою и, не беря с собой слуг, доставить в Отель Шеврёз, куда я собирался прибыть пораньше, хотя и предполагал остаться там отужинать. Комартен этому воспротивился, зная, какой опасности я постоянно подвергаюсь, и согласился только после того, как я дал ему честное слово, что ему не придется печься обо мне на обратном пути и мои люди по обыкновению явятся за мной вечером в Отель Шеврёз. Я забился в угол его кареты, до половины задернув занавески, и помню, что, заметив на набережной людей в кожаных камзолах 432, Комартен сказал мне: «Быть может, они вас-то и поджидают». Я не обратил на его слова никакого внимания. Весь вечер я провел в Отеле Шеврёз, а когда покинул его, со мной случайно оказалось всего лишь девять дворян — при такой свите меня ничего не стоило убить. Г-жа де Род, которая в тот вечер приехала в новенькой траурной карете, увидя, что идет дождь, попросила меня отвезти ее домой в моей карете, ибо она опасалась, что ее собственная может полинять, и тогда она испачкается свежей краской. Я стал отказываться, подтрунивая над чрезмерной изнеженностью г-жи де Род. Мадемуазель де Шеврёз выбежала за мной на лестницу, чтобы убедить меня согласиться на просьбу ее приятельницы, — это спасло мне жизнь: для того чтобы попасть в Отель Бриссак, где жила г-жа де Род, я проехал улицей Сент-Оноре и таким образом миновал набережную, где меня поджидали. Присоедините это обстоятельство к двум другим, что приключились у монастыря Блан-Манто, и к несравненному великодушию г-на Талона, который, защищая интересы партии, мне враждебной, был столь благороден и честен, что предупредил меня о готовящемся покушении, присоедините, повторяю, к этим двум обстоятельствам то, что вышло с г-жой де Род, и признайтесь, что не люди вершат судьбы человеческие. Возвращаюсь, однако, к обещанному мной рассказу о том, какие следствия имело путешествие Короля.

Мне кажется, я уже говорил вам, что не прошло и двух недель, как мы убедились: после совершенной нами ошибки, какое бы решение мы ни приняли, все они грозят нам жестокими опасностями и, как это водится в подобных случаях, мы навлекли на себя худшую из всех, не приняв решения твердого, а взяв понемногу от каждого из возможных решений. Месьё не оказал Принцу военной помощи и вообразил, будто этим весьма услуживает двору. В Париже и в Парламенте он объявил себя противником возвращения Кардинала и полагал, будто этим угодил народу. Г-н де Шатонёф в Пуатье некоторое время еще надеялся обмануть Королеву, вселяя в нее надежду, что первый министр вернется в случае, если произойдут такие-то и такие-то обстоятельства, — сам он почитал их весьма отдаленными. Увидя, что нетерпение Королевы и настойчивость Кардинала приближают эти обстоятельства куда стремительней, нежели он предполагал, [436] де Шатонёф решил не таить долее своих умыслов и открыто воспротивился возвращению Мазарини с прямотой, которая в той же мере бесплодна, сколь и отвратительна всякий раз, когда к ней прибегают, потерпев неудачу на пути притворства. Парламент, который сделал слишком много для изгнания Мазарини, чтобы смириться с его возвращением, неистовствовал при малейшем намеке на такую возможность. Но поскольку, с другой стороны, он не желал допустить ничего, что нарушало бы парламентские формы и наносило ущерб королевской власти, он сам препятствовал мерам, какие можно было взять, чтобы помешать Кардиналу вернуться. Я был против возвращения Мазарини, более чем кто-либо другой, но поскольку я был также против мира с принцем де Конде по причинам, какие я изложил вам ранее, я сам невольно содействовал Кардиналу своим поведением; в ту минуту оно было разумно, ибо неизбежно и, однако, непростительно в самом своем основании, потому что совершена была главная ошибка, после которой что бы ты ни сделал — все плохо. Как вы увидите из дальнейшего, это в конце концов и погубило нас всех.

Месьё, который как никто другой любил изыскивать предлоги, чтобы уклониться от принятия решения, всегда пытался убедить самого себя, что Королева никогда не исполнит своего намерения вернуть ко двору кардинала Мазарини, хотя он признавал, что она этого желает и будет желать всегда. Когда он уже не мог более обманываться, он вообразил, что единственный способ помочь горю — это чинить Королеве всевозможные помехи, не доводя ее, впрочем, до крайности; в этом случае мне пришлось наблюдать то, что я наблюдал и во многих других обстоятельствах: люди на удивление склонны мнить, что им удается провести других, прибегнув к средствам, с помощью которых, — они это знают, — можно провести их самих. Месьё начинал действовать, лишь когда его припирали к стенке. Фремон прозвал его олицетворенной волокитой. А из всех способов припереть его к стенке самым верным было — напугать его; зато по закону противоположности, когда ему нечего было бояться, он влекся к бездействию. Темперамент, порождающий это свойство, порождает и другие — не принимать решения, когда тебе чинят помехи. Месьё судил о Королеве по самому себе; помнится, когда я стал убеждать его, что разумно и даже необходимо по-разному поступать с людьми разными, он ответил мне: «Какое заблуждение! Все люди одинаковы, только одни лучше умеют скрывать свои мысли, а другие — хуже».

Услышав эти слова, я прежде всего подумал, что величайшая слабость человеческая — тешить себя убеждением, будто и другим присущи твои пороки. В этом случае Месьё заблуждался вдвойне, ибо смелость Королевы была такова, что и без крайности, до какой Месьё не хотел ее доводить, она исполнила намерение, которому Месьё хотел помешать; эта же смелость преодолела все препоны, с помощью которых он полагал опрокинуть ее расчеты. Месьё убеждал себя, что, поскольку он не присоединился к принцу де Конде и продолжает вести переговоры, посылая ко двору то Данвиля, то Сомери, он перехитрит Королеву, которая убоится [437] возможности открытого его выступления. Он уверял себя, что, натравливая Парламент против министра, а он это делал гласно, — он внушит двору опасения такого рода, какие способны скорее сдержать, нежели подстрекнуть к действиям. Будучи весьма красноречивым, он в самых живых чертах расписал нам с президентом де Бельевром свой план в библиотеке Люксембургского дворца, нисколько нас, однако, не убедив. Мы приводили ему тысячи доводов, он все их побивал одним-единственным, которого я коснулся выше. «Мы сделали глупость, — твердил он, — позволив Королеве уехать из Парижа. Отныне любой наш шаг будет ошибкой, разумного выхода у нас не осталось, придется изо дня в день применяться к обстоятельствам, а стало быть, должно поступать так, как я говорю». Вот тут-то я и предложил ему создать третью партию, за что меня впоследствии столько укоряли — мысль о ней пришла мне в голову лишь за два дня до этого. Вот каков был мой проект.

Могу сказать по правде и не хвалясь, что с той минуты, как Королева оказалась с армией за стенами Парижа, я уже почти не сомневался в неотвратимости возвращения Кардинала, ибо не верил, что слабодушие Месьё, нелепые выходки Парламента, переговоры, неразлучные с интригами, раздиравшими партию принцев, могут долго противостоять упорству Королевы и могуществу монаршей власти. Полагаю, что не льщу себе, когда говорю, что понял это довольно скоро, ибо чистосердечно признаю, что, уразумев это лишь тогда, когда Король оказался в Пуатье, я прозрел слишком поздно. Я уже сказал вам выше: никто не совершил более роковой ошибки, нежели мы, допустившие отъезд Короля, ошибки, тем более непростительной, что легче легкого было предвидеть, чем она нам грозит; но мы все наперебой спешили совершить этот промах, принадлежащий к числу тех, которые принуждали меня не раз говорить вам: не все ошибки должно относить на счет человеческой натуры, ибо бывают оплошности столь чудовищные, что люди, наделенные здравым смыслом, не могут впасть в них по своей воле.