Президент де Мем, который побывал в Лимуре, чтобы от имени Парламента просить Месьё пожаловать в палату, привез от него ответ весьма уклончивый; члены Парламента еще более уверились в том, что Месьё не намерен являться во Дворец Правосудиям когда г-н де Бофор, накануне сопровождавший в Лимур принца де Конде, объявил, что Месьё приказал ему от его имени просить Парламент, не дожидаясь его, как было решено прежде, довести до конца дело с декларацией против г-на Кардинала.
Тридцать первого августа принц де Конде, снова явившись в Парламент, выразил решительное неудовольствие тем, что Королева все еще не [421] ответила на ремонстрации; она и в самом деле через канцлера просто объявила магистратам от короны, что ждет г-на де Бриенна, которого послала в Лимур в пять часов утра. Вы, без сомнения, полагаете, что она послала туда де Бриенна, чтобы поблагодарить Месьё за твердость, какую он изъявил, отказываясь прибыть в Парламент, или укрепить его в этом решении. Вы еще более утвердитесь в своем предположении, если я скажу вам, что накануне Королева повелела мне написать герцогу Орлеанскому от ее имени, что она преисполнена к нему благодарности (именно так она выразилась) за то, что он воспротивился притязаниям Принца, и сохранит эту благодарность на всю жизнь. Все, однако, переменила ночь или, лучше сказать, та ночная минута, когда прибыл камердинер Кардинала, Метейе, с депешей; в ней, между прочим, если верить маршалу Дю Плесси, который утверждал, будто видел собственноручное письмо Кардинала, стояли следующие слова: «Удостоверьте, Государыня, невиновность принца де Конде в любых выражениях, какие он пожелает; все средства хороши, только бы оттянуть время и не дать ему расправить крылья». Примечательно, что за три дня до этого Королева сказала мне самому, что от всей души желала бы, чтобы Принц оказался уже в Гиени. «Лишь бы, — присовокупила она, — не думали, что я этому содействовала». Этот эпизод истории — один из тех, которые уже побудили меня заметить вам по другому случаю, что бывают обстоятельства, неизъяснимые даже для людей, бывших ближайшими их свидетелями. Помнится, мы с принцессой Пфальцской всеми силами старались дознаться причины столь внезапной перемены; мы заподозрили было, что она совершилась под воздействием каких-то тайных переговоров, но потом, как нам казалось, установили с несомненностью, что предположение наше неосновательно. Утверждают меня в этом мнении два нижеследующих обстоятельства:
Первого сентября Королева приказала канцлеру в своем присутствии объявить членам Парламента, которых она вызвала в Пале-Рояль, что, поскольку сообщения о сговоре принца де Конде с испанцами повторены не были, Ее Величество соизволит полагать их ложными.
Четвертого сентября в присутствии всей ассамблеи принц де Конде объявил слова Королевы недостаточными для его оправдения, ибо из них следовало, что, если бы по первоначальному обвинению назначено было следствие, он был бы найден виновным. Принц требовал постановления по всей форме и говорил об этом с такой горячностью, что и впрямь видно было: наружное смягчение Королевы не есть следствие ее с ним сговора. Но поскольку она переменила гнев на милость также и не по сговору с Месьё, на Месьё это подействовало так, словно примирение Королевы с Принцем состоялось на деле. К нему вернулись все его подозрения, и он уже совсем другим тоном заверил уполномоченных Парламента Дужа и Менардо, явившихся 2 сентября просить его пожаловать в палату, что не преминет это сделать.
Месьё и в самом деле туда явился; весь вечер 3-го он доказывал мне, что причиной столь внезапной перемены могут быть одни только [422] потайные переговоры — он был уверен, что Королева, которая клялась ему в противном, его обманывает; 4 сентября он с таким жаром поддержал требование принца де Конде, что во всем Парламенте только три голоса были поданы против ремонстраций; их решено было представить Королеве, дабы получить от нее декларацию, которая по всей форме подтверждала бы невиновность принца де Конде и могла быть внесена в протокол до совершеннолетия Короля. Благоволите вспомнить, что совершеннолетие приходилось на 7 сентября. Когда Первый президент объявил, что принц де Конде по справедливости должен получить эту декларацию, однако сначала ему следовало бы явиться к Королю, дабы выразить Государю свою преданность, оратора прервал глухой ропот множества голосов, требовавших декларации против Кардинала.
Обе эти декларации были присланы в Парламент 5 сентября, и с ними третья, гласившая, что Парламенту надлежит продолжать заседания, но посвящать их единственно делам общественным.
Шестого сентября декларация, касающаяся Кардинала, и та, в которой говорилось о продолжении заседаний палат, были оглашены в Парламенте, но чтение первой, то есть той, что подтверждала невиновность принца де Конде, было отложено до совершеннолетия Короля под предлогом, будто присутствие Короля придаст ей более законности и торжественности, а на самом деле, чтобы выиграть время и сначала поглядеть, какое впечатление в народе произведет блеск монаршего величия, которое решено было явить во всем его великолепии. На это предположение наводят меня слова, сказанные Сервьеном одному достойному доверия человеку, которые я узнал от того спустя более десяти лет: сумей, мол, двор воспользоваться как должно этой минутой, он наголову разбил бы и принцев и фрондеров. Безумная мысль — тем, кто хорошо знал Париж, она никогда не пришла бы в голову.
Принц де Конде, который доверял двору не более, чем фрондерам, имел довольно оснований не полагаться ни на ту, ни на другую партию; он не пожелал присутствовать на церемонии и довольствовался тем, что послал на нее принца де Конти, вручившего Королю письмо Принца, в котором тот умолял Его Величество простить его, но заговоры и клеветы врагов мешают ему явиться во дворец; Принц присовокуплял, что одно лишь почтение к Королю удерживает его вдали от дворца. Последние слова, в которых содержался намек на то, что если бы не почтение к Королю, Принц нашел бы способ оградить себя от опасности, привели Королеву в такую ярость, в какой я ее не видывал прежде. «Принц де Конде погибнет, или погибну я сама», — объявила она мне вечером. В этом случае у меня не было причин стараться настроить ее на более милостивый лад. Но когда из одного только чувства чести я пытался возразить ей, что слова Принца могли иметь другое значение, более невинное, как оно и было на самом деле, она в негодовании крикнула мне: «Это ложное великодушие! Ненавижу его!»
Между тем письмо Принца составлено было в выражениях весьма разумных и сдержанных. [423]
Навестив Три 404, принц де Конде возвратился в Шантийи и там узнал, что в день совершеннолетия Короля, то есть 7 сентября, Королева объявила о назначении новых министров 405. А когда Шавиньи сообщил Принцу, что Месьё при этом известии, не удержавшись, заметил со смехом: «Уж эти-то министры продержатся дольше тех, кого назначили на Страстной четверг» 406, Принц еще укрепился в своей решимости убраться подальше от двора. В письме, которое Принц написал Месьё, чтобы выразить ему свое неудовольствие новым кабинетом, а также объяснить причины, побудившие его покинуть двор, Его Высочество справедливо дал понять герцогу Орлеанскому, что назначением нового кабинета оскорбили также и самого Месьё. Герцог Орлеанский, в глубине души весьма обрадованный тем, что Принц намерен оставить двор, в той же мере радовался возможности поверить или, лучше сказать, убедить себя, будто Принц доволен его действиями, а стало быть, не догадывается о том, что Королева назначила министров с согласия самого Месьё. Он счел, что по этой причине, как бы ни повернулось дело, он может сохранить с Принцем доброе согласие, а присущая ему слабость — сидеть между двух стульев, увлекла его на сей раз далее и стремительнее обычного: в минуту отъезда принца де Конде он так поспешил изъявить ему свою дружбу, что почти забыл о Королеве и даже не позаботился объяснить ей подоплеку своих неискренних попыток удержать Принца в Париже. Он послал к Принцу своего приближенного, чтобы просить Его Высочество дождаться его в Ожервиле, наказав в то же время посланцу явиться в Анжервиль не прежде, чем тот убедится, что Принц оттуда отбыл 407. Не доверяясь Королеве, Месьё не посвятил ее в эту злополучную уловку, к которой прибегнул для того лишь, чтобы уверить Принца: будь, мол, на то его воля, Принцу не пришлось бы уехать. Королева же, которая знала об отправке гонца, но не знала о ее тайной цели, решила, что, будь на то воля Месьё, Принц остался бы при дворе. Это ее обеспокоило; она сказала об этом мне; я откровенно изложил ей, как я толкую поступок Месьё, что было чистой правдой, хотя сам Месьё дал мне на этот счет весьма сбивчивые и путаные объяснения. Королева не заподозрила меня в желании ее обмануть, но вообразила, будто я обманут сам, и Шавиньи, оттеснив меня, совершенно подчинил Месьё своему влиянию. Она заблуждалась: Месьё ненавидел Шавиньи пуще самого дьявола и натворил все, описанное мной, из одного лишь малодушия, которое всегда побуждало его стараться поладить со всеми партиями, пускаясь на заигрывания, порой просто смешные. Но, прежде чем продолжить мой рассказ, я думаю, будет кстати остановиться на одной забавной подробности, касающейся до того самого Шавиньи, которого вы уже видели и еще увидите на сцене среди действующих лиц.
