Вот какой разговор произошел однажды у г-жи де Шеврёз с Королевой; так они разговаривали раз двадцать или тридцать, и наконец Королева убедила герцогиню, что я все-таки настолько безумен, что забрал себе в голову подобное безрассудство, а герцогиня в свою очередь убедила Королеву, что оно, оказывается, засело в моей голове гораздо крепче, чем она сама вначале предполагала. Я, со своей стороны, также не сидел сложа руки и усердно играл свою роль: в разговорах с Королевой я то впадал в задумчивость, то городил вздор. А опомнившись, всякий раз изъявлял ей мое глубокое почтение, выказывая при этом скорбь, а иногда озлобление против г-на Кардинала. Я не заметил, что, действуя так, уже становлюсь принадлежностью двора, но мадемуазель де Шеврёз, у которой мать ее сочла необходимым по причинам, какие вы узнаете из дальнейшего, получить согласие на такое поведение, два месяца спустя вздумала вдруг положить ему конец, совершив великую и неописанную неосторожность. Я расскажу вам о ней после того, как успокою свою совесть, заполнив в моем рассказе пропуск, за который давно уже себя укоряю.
Почти все, что я вам изложил, являет собой череду событий, обнаруживающих привязанность Королевы к кардиналу Мазарини, и поэтому, думается, мне следовало гораздо ранее объяснить вам природу этого чувства; на мой взгляд, вы сможете судить о нем более верно, если я предварю свой рассказ описанием некоторых событий времен молодости Ее Величества — я причисляю их к столь же неоспоримым и достоверным, как если бы сам был их свидетелем, ибо мне сообщила их г-жа де Шеврёз, единственная подлинная наперсница ее юных лет. Герцогиня часто говаривала мне, что Королева ни душой, ни телом не походит на испанку; она не обладает ни страстью, ни живостью своего народа, ей досталось от него одно лишь кокетство, но зато им она наделена в избытке; ей нравился Бельгард, человек уже немолодой, но учтивый и обходительный в духе, царившем при дворе Генриха III; он, однако, лишился ее расположения, когда, отбывая командовать армией в Ла-Рошель и испросив у нее туманного позволения надеяться при расставании на ее милость, удовольствовался тем, что осмелился умолять ее коснуться рукой эфеса его шпаги: Королева посчитала поведение де Бельгарда столь глупым, что никогда его не простила 401. Она благосклонно принимала ухаживания герцога де Монморанси, хотя сам он вовсе не был ей по сердцу; домогательства кардинала де Ришельё, который в любви отличался педантизмом в той же мере, в какой во всем прочем отличался умом и вкусом, она отвергала решительно, потому что ей внушали отвращение его приемы; единственный человек, которого она любила страстно, был Бекингем: она назначила ему свидание однажды ночью в маленьком саду Лувра 402; сопровождала ее одна только герцогиня де Шеврёз; стоя поодаль, герцогиня услышала шум, как если бы двое боролись друг с другом; приблизившись к Королеве, она нашла ее сильно взволнованной, а Бекингема на коленях перед [419] нею. В тот вечер, вернувшись в свои покои, Королева сказала ей лишь, что все мужчины грубияны и наглецы, а наутро послала ее спросить у герцога, уверен ли он, что ей не грозит опасность забеременеть; после этого случая герцогиня де Шеврёз ничего более не слыхала ни о каких любовных приключениях Королевы; с самого начала Регентства она заметила в ней большую приязнь к Кардиналу, но не могла уяснить себе, как далеко эта приязнь зашла; правда, вскоре герцогиню изгнали и она не успела разобраться, идет ли тут речь о делах любовных; когда же г-жа де Шеврёз возвратилась во Францию после осады Парижа, Королева вначале держалась так скрытно, что герцогиня ничего не могла у нее выведать; позднее, когда Королева вновь привыкла к ней, герцогиня стала замечать, что иногда та держится с Кардиналом почти так, как когда-то с Бекингемом, но иногда герцогине бросались в глаза другие приметы, наводившие ее на мысль, что их связывает лишь близость духовная; одной из главных таких примет было обхождение Кардинала с Королевой, отнюдь не учтивое и даже грубое. «Впрочем, сколько я знаю Королеву, — прибавила г-жа де Шеврёз, — это может доказывать и обратное 403: Бекингем говорил мне когда-то, что любил в своей жизни трех королев и всем трем принужден был не раз задавать таску, вот почему я не знаю, что и думать». Так рассуждала г-жа де Шеврёз. Возвращаюсь, однако, к моему повествованию.
Хотя роль противника принца де Конде и делала мне честь, я не настолько был ею польщен, чтобы не видеть всей глубины пропасти, к которой она меня вела. «Куда мы идем? — спрашивал я президента де Бельевра, который, на мой взгляд, слишком уж радовался тому, что принц де Конде не стер меня с лица земли. — Ради кого усердствуем? Я знаю, что мы принуждены делать то, что делаем, и делаем это наилучшим образом, но пристало ли нам радоваться необходимости, толкающей нас к этому лучшему, когда она вскоре почти неизбежно приведет нас к худшему?» — «Понимаю вашу мысль, — отвечал мне президент де Бельевр, — но позволю себе возразить вам словами, которые однажды слышал от Кромвеля (де Бельевр видел его в Англии и был с ним знаком); Кромвель сказал мне однажды, что всех выше поднимается тот, кто не знает, куда он держит путь». — «Вам известно, — заметил я, — что Кромвель мне отвратителен, а если он придерживается подобного мнения, я еще и презираю его, хотя нам и пытаются внушить, будто он человек великий, ибо подобное мнение достойно повредившегося в уме». Я пересказываю вам этот разговор, сам по себе ничем не примечательный, для того лишь, чтобы показать вам, сколь опасно судить вслух о людях, занимающих высокое положение. Президент де Бельевр, вернувшись в свой кабинет, где толпилось множество народу, повторил, не подумав, мои слова, дабы доказать, что меня несправедливо обвиняют в том, будто честолюбие мое беспредельно и безгранично; их передали Протектору, вспомнившему о них с озлоблением в обстоятельствах, о которых я расскажу вам далее. «Мне известен лишь один человек на свете, который меня презирает, — это кардинал де Рец», — сказал он французскому послу в [420] Англии де Бордо. Суждение это едва не обошлось мне весьма дорого. Но продолжаю свой рассказ.
Месьё, очень довольный тем, что так легко выпутался из вышеописанных затруднений, думал лишь о том, каким способом избежать их в будущем, и 26 августа отбыл в Лимур, чтобы показать, как он объяснил Королеве, что совершенно не причастен к поступкам принца де Конде.
Двадцать восьмого августа, а также на следующий день Принц всеми силами старался принудить Парламент убедить Королеву, чтобы та либо оправдала его, либо представила письменные доказательства обвинений, которые она ему предъявила. Но Первый президент оставался тверд в своем решении — не допускать никаких прений по этому вопросу до прибытия герцога Орлеанского, а так как он был уверен, что Месьё возвратится не скоро, он согласился от имени Парламента просить его пожаловать в палату; 29 августа, после обеда, принц де Конде в сопровождении герцога де Бофора сам отправился к Месьё, чтобы содействовать его возвращению. Он ничего не добился; в полночь ко мне явился Жуи, посланный Месьё, чтобы уведомить меня о происшедшем разговоре и приказать мне завтра же сообщить о нем Королеве.
Назавтра, 30 августа, принц де Конде явился в Парламент, где имел удовольствие наблюдать герцога Вандомского в самой жалкой роли, какую можно вообразить: герцог требовал внести в протокол его заверения в том, что с 1648 года он слыхом не слыхал ни о каких переговорах о браке его сына с мадемуазель Манчини; разумеется, он никого не убедил. Потом принц де Конде спросил Первого президента, ответила ли Королева на представления Парламента касательно его особы; послали за магистратами от короны, и те объявили, что Ее Величество отложила ответ до возвращения герцога Орлеанского, пребывающего в Лимуре. Принц выразил недовольство этой отсрочкой, полагая, что таким образом ему отказывают в правосудии; среди членов Парламента начался ропот, и Первый президент после долгого сопротивления принужден был сообщить о том, что произошло в Пале-Рояле в минувшую субботу, когда он сделал Королеве представления. Он изложил их Королеве с большой горячностью, не упустив ни одного довода, способного убедить ее в том, сколь важно и даже необходимо согласие в королевской семье. Но Королева, заключил Первый президент, объявила ему, так же как и магистратам от короны, что откладывает дело до возвращения герцога Орлеанского.
