Первый президент, уверенный, что Принц не примирится с таким решением, которое по справедливости не могло быть вменено ему в обязанность, ибо присутствие его в Парламенте было необходимо, отправился вместе с президентом де Немоном к Королеве; он объяснил ей, что, оставаясь нелицеприятным, нельзя запретить принцу де Конде присутствовать там, куда он явился просить правосудия и оправдания в преступлениях, в каких его обвиняют. Он напомнил Королеве различие, какое ей следует делать между первым принцем крови, чье присутствие в этих обстоятельствах в Парламенте необходимо, и парижским коадъютором, который вообще заседает в нем только в силу беспримерной милости Парламента 396. В заключение он обратил внимание Королевы, что одно лишь сознание долга вынуждает его так говорить, ибо, — прямодушно признался он, — его столь растрогало мое отношение к небольшой услуге, какую его сын пытался оказать мне нынче утром (таковы были его выражения), что ему приходится приневоливать себя, убеждая Королеву сделать то, что едва ли придется мне по нраву. Королева уступила его доводам, а также настоянию всех придворных дам, которые, каждая по своей причине, дрожали от страха при мысли о почти неизбежной завтрашней ссоре. Она прислала ко мне дежурного капитана личной гвардии Короля Шаро, чтобы именем Королях запретить мне показываться назавтра во Дворце Правосудия. Первый президент, которого я посетил утром по окончании заседания, чтобы выразить ему благодарность, явился ко мне с ответным визитом в ту самую минуту, когда Шаро выходил от меня; г-н де Моле совершенно откровенно сообщил мне все, что высказал Королеве. Я не только оценил его правоту, но и не утаил от него, что очень рад, ибо он помог мне с честью уклониться от недостойного поступка. «Тот, кто так мыслит, свидетельствует о своем благоразумии, — сказал он. — Тот, кто открыто в этом признается, свидетельствует о благородстве своего сердца». При последних словах он растроганно меня обнял. Мы поклялись друг другу в дружбе. И я до конца моих дней сохраню душевную теплоту и чувство признательности к его семейству.
На другой день, во вторник 22 августа, палаты собрались на ассамблею. На всякий случай, поскольку волнение в Париже до конца не улеглось, [416] охранять Парламент поставили две роты горожан. Принц де Конде оставался в Четвертой апелляционной палате — ему не положено было присутствовать на заседании, где обсуждали его требование оправдать его или обвинить. Высказано было множество разных мнений. Приняли предложение Первого президента, — поручить депутатам Парламента передать Королю и Королеве все послания как самой Королевы и герцога Орлеанского, так и принца де Конде, вместе с почтительнейшими представлениями о том, сколь эти послания важны; Королеву всеподданнейше просить не давать хода этому делу, а герцога Орлеанского — стать посредником в примирении.
Принц покинул ассамблею, сопровождаемый толпой простолюдинов из своих приверженцев, и неподалеку от монастыря миноритов я, идучи во главе процессии Большого Братства, носом к носу столкнулся с его каретой. Поскольку процессию эту составляют тридцать — сорок парижских кюре и за ней всегда следует большая толпа, я счел, что не нуждаюсь в обычном своем эскорте и даже умышленно взял с собой всего лишь пятерых или шестерых дворян — господ де Фоссёза, де Ламе, де Керьё, де Шатобриана и двух шевалье — д'Юмьера и де Севинье. Три-четыре человека из черни, сопровождавшей Принца, завидев меня, стали кричать: «Бей мазариниста!» Принц де Конде, в чьей карете, если не ошибаюсь, сидели господа де Ларошфуко, де Роган и де Гокур, узнав меня, тотчас вышел из кареты. Он заставил умолкнуть крикунов из своих приверженцев и преклонил колено, чтобы получить мое благословение; я благословил его, не обнажая головы, потом немедля снял скуфью и отвесил ему глубокий поклон. Как видите, история довольно забавная 397. А вот вам другая, окончившаяся куда менее забавно, — на мой взгляд, она стала причиной гибели моей карьеры и того, что жизни моей с тех пор не раз грозила опасность.
Королева была так восхищена тем, что замыслам Принца удалось воспрепятствовать, и так довольна прямодушным моим поведением, что несколько дней я воистину находился в большой милости. В разговорах со своими приближенными Ее Величество не могла мною нахвалиться. Принцесса Пфальцская уверена была, что похвалы эти идут от чистого сердца. Г-жа де Ледигьер сказала мне, что г-жа де Бове, с которой она состояла в довольно близкой дружбе, уверяет, будто я начинаю приобретать на Королеву влияние. Более всего убедило меня в этом то, что Королева, не терпевшая ни малейшего порицания поступков кардинала Мазарини, рассмеялась, и притом от души, шутке, которую я позволил себе на его счет. Барте, не помню уж по какому случаю, заметил мне за несколько дней до этого, что, мол, бедному г-ну Кардиналу порой чинят жестокие помехи, на что я ответил ему: «Дайте мне на два дня в сторонники Короля, и вы увидите, осмелится ли кто-нибудь чинить помехи мне». Дурацкая шутка показалась ему забавной, и, будучи сам большим острословом, он, не удержавшись, повторил ее Королеве. Она нисколько не рассердилась и даже посмеялась от души; обстоятельство это, привлекшее внимание г-жи [417] де Шеврёз, которая хорошо знала Королеву, как и слова, переданные ей г-жой де Ледигьер, заронили в голову герцогини мысль, о которой вы узнаете после того, как я расскажу вам, что это были за слова.
Однажды в присутствии Королевы г-жа де Кариньян объявила, что я урод, — быть может, то был единственный случай в ее жизни, когда она не солгала. «У него великолепные зубы, — возразила ей Королева, — а когда у мужчины зубы хороши, он не бывает уродом». Г-жа де Шеврёз, узнавши об этом замечании от г-жи де Ледигьер, которой передала его г-жа де Ньель 397а, вспомнила, как Королева не раз говорила при ней, что красоту мужчин составляют единственно зубы, потому что только от этой красоты и есть прок. «Попытаем счастья, — сказала мне герцогиня как-то вечером, когда я прогуливался с ней в саду Отеля Шеврёз. — Если вы готовы сыграть эту роль, все может случиться. Только делайте в присутствии Королевы вид мечтательный, не сводите глаз с ее рук 398, браните на чем свет стоит Кардинала, остальное предоставьте мне» 399. Мы договорились о подробностях и разыграли их в точности так, как сговорились. Я два-три раза испрашивал у Королевы тайной аудиенции по пустому поводу. Во время этих аудиенций я сообщал ей лишь то, что могло заставить ее недоумевать, зачем мне понадобилось ее видеть. Я по пунктам следовал наставлениям герцогини де Шеврёз, в своем раздражении и злобе на Кардинала доходил до сумасбродства. Королева, от природы большая кокетка, такой язык понимала с полуслова. Она заговорила об этом с герцогиней де Шеврёз, та прикинулась удивленной и озадаченной, но лишь настолько, сколько необходимо было, чтобы правдоподобнее сыграть свою роль; она сделала вид; будто теперь припоминает прошлое и после слов Королевы задумалась над тем, что ей самой, мол, никогда не пришло бы в голову, хотя еще по возвращении в Париж 400 она заметила, что я злобствую против Кардинала. «В самом деле, Ваше Величество, — сказала она Королеве, — Ваши слова вызвали в Моей памяти обстоятельства, которые сообразуются с тем, что Вы мне сказали. Коадъютор целыми днями выспрашивал меня о прошлой жизни Вашего Величества с любопытством, которое меня удивляло, потому что он входил в такие мелочи, какие нисколько не касаются до нынешнего времени. Пока разговор шел о Вас, речи его были слаще меда, но стоило случайно упомянуть имя господина Кардинала, и передо мной был другой человек, тут уж он не давал пощады даже Вашему Величеству, и вдруг смягчался снова — впрочем, только не в отношении господина Кардинала. Кстати, припоминаю, как однажды ему вдруг вздумалось яростно разбранить покойного Бекингема — не помню уж, с чего началась беседа, но коадъютор не мог стерпеть, что я отозвалась о герцоге как о человеке истинно благородном. Тьма подобных признаков теперь вдруг сразу представилась моему взору, — я не замечала их, потому что мне затуманивала глаза любовь его к моей дочери, но, правду сказать, любовь эта не столь велика, как люди воображают. Хотелось бы мне, чтобы бедняжка увлекалась им не более, чем он ею. Но все же, Государыня, я не могу поверить, [418] чтобы коадъютор был настолько безумен, что забрал себе в голову подобную фантазию».
