Когда повозка поравнялась со мной, одно из колес, громыхая по неровной земле, попало в глубокую выбоину и застряло. Мулы, как и полагается, один раз рванули и остановились, а предводитель отряда, показавшийся мне знакомым, начал отчаянно ругаться. При свете факела я его узнал — это был Абдулла-бей, персидский дворянин, пользующийся особым благоволением Мухаммед Хана — высокий, худой, угрюмый человек, скорее араб, нежели перс.

Вдруг кожаные шторы повозки раздвинулись, и оттуда выглянула юная дева. Но Абдулла-бей гневно толкнул ее и задернул шторы. Потом он что-то крикнул своим людям. Дюжина турок спешилась и стала толкать повозку. Ворча и ругаясь, они вытолкнули колесо из выбоины и снова отправились в путь. Вскоре караван растаял среди ночных теней.

Я продолжил путешествие в глубоком раздумье. Девушка, путешествующая в повозке, — несомненно, одна из первых красавиц племени франков. С чего бы это? Сельджуки на дороге Эдессы, возглавляемые персидским дворянином, охраняют девушку из Назарета? Я решил, что турки захватили ее в плен во время набега на Эдессу или Иерусалимское Королевство и теперь везут в Кизилшер или Шираз, чтобы продать какому-нибудь эмиру, и поэтому скрывают пленницу от посторонних взглядов.

Мой конь успел отдохнуть, и я, собираясь совершить длинный переход, всю ночь ехал медленно, но не останавливаясь. А с первым бледным проблеском зари я встретил всадника, быстро скачущего с запада.

Его длинноногий чалый шатался от усталости. Всадник был с головы до ног закован в броню, на голове — тяжелый шлем без забрала. Я пришпорил коня, перейдя на галоп, потому что это был франк — и ехал он в одиночестве на усталой лошади.

Увидев, что я приближаюсь, франк бросил на песок свое копье и выхватил меч, понимая, что его конь слишком устал, чтобы устроить поединок на копьях. Бросившись на него, как ястреб на добычу, я опустил саблю, но, поскольку уже почти поравнялся с франком, вынужден был поднять коня на дыбы.

— Наконец-то, клянусь бородой Пророка, — воскликнул я. — Вот мы и встретились, сэр Эрик де Коган.

Франк удивленно уставился на меня. Он был не старше меня, широкоплечий, длинноногий и светловолосый. Лицо его казалось усталым и изможденным, словно он не спал уже несколько суток, но это было лицо воина. Мне лично недостает дюйма до шести футов, чтобы франки считали меня высоким, но сэр Эрик был выше меня на полголовы.

— Ты знаешь меня, — промолвил он. — Но я тебя не помню.

— Ха! — усмехнулся я. — Для нас, сарацинов, все вы, франки, на одно лицо! Но, клянусь Аллахом, я тебя узнал! Сэр Эрик, помнишь ли ты взятие Иерусалима и мальчика-мусульманина, которого спас от своих воинов?

Мне — да не помнить! Я тогда был еще совсем юношей, только что пришедшим из Палестины. В то самое утро пал Иерусалим, я через лагерь франков пробирался к городу. Я не привык к уличным боям. Шум, скрежет мечей и треск падающих ворот сбили меня с толку и едва не свели с ума. Франки прошли через бреши в стенах и кровавым Чистилищем ворвались на улицы Иерусалима. Закованные в железо всадники проехали по развалинам ворот, а копыта лошадей разбили деревянные створки в щепу. Крестоносцы убивали, как кровожадные тигры. Улицы залила кровь правоверных.

В слепом водовороте хаоса разрушения я понял, что напрасно влез в толпу великанов, выкованных, казалось, сплошь из железа. Скользя по кровавому месиву, я слепо брел в облаке пыли и дыма, но тут всадники сбили меня и стали топтать. Когда я, шатаясь, поднялся, истекая кровью, ошеломленный, из самой гущи сражения выехал огромный воин. Он словно легкой тростинкой играл железной булавой. Я никогда не сражался с франками и даже не знал, насколько сильны их удары. Юный гордый и неопытный, я твердо решил не сдаваться и одолеть франка, но булава раскрошила мой меч на кусочки, раздробила мне плечо, и я, полумертвый, упал в пыль.

Великан спешился и встал надо мной, расставив ноги, и замахнулся булавой, чтобы добить меня. Я был очень юн, и в мгновение перед смертью увидел душистую горную траву, пустынное голубое небо и шатры моего народа на берегах голубого Оксуса. Да — в юности жизнь кажется особенно прекрасной.

Потом из клубов пыли и дыма появился другой франк — золотоволосый юноша моего возраста, только выше ростом. Его меч испачкан кровью по самую рукоять, но взгляд казался затравленным. Он что-то крикнул огромному франку, и я, не зная их языка, смутно понял, что юноша просит оставить мне жизнь и что его уже тошнит от убийств. Но великан, брызгая пеной, взревел, как зверь, снова занеся надо мной булаву, и тут юноша бросился на него и пронзил горло рыцаря длинны прямым мечом. Великан свалился в пыль и отдал душу своему Богу.

Юноша опустился на колени и попытался остановить кровь, хлещущую из моей раны, говоря со мной на ломаном арабском. Но я, не слушая, пробормотал:

— Не здесь должен умирать шагатаи. Посади меня на коня и отпусти. Эти стены заслоняют солнце, и пыль улиц душит меня. Дай мне умереть, чувствуя, как солнце светит в глаза и в лицо дует ветер!

Мы находились недалеко от городской стены. Все ворота города были разбиты. Юноша поймал коня, оставшегося без седока, помог мне сесть в седло, и я, оставив поводья лежать на шее скакуна, вылетел из города, подобно стреле, выпущенной из лука. Я ехал, как во сне, вцепившись в седло. Зная только, что стены, пыль и кровь больше не душат меня и что, в конце концов, мне дано умереть в пустыне, где и должен умирать шагатаи. В тот день я скакал, пока не лишился чувств.

Теперь, когда я пристально смотрел в серые глаза франка, прошлое вернулось ко мне, и сердце наполнилось радостью.

— Что?! — удивился он. — Неужели тебя я посадил на коня, позволив тебе умереть в пустыне?

— Да, я тот самый — Косру Малик, — ответил я. — Я не умер. Нас, турок, убить труднее, чем кошек. Добрый конь привез меня в лагерь арабов. Они перевязали мои раны и заботились обо мне в течение долгих месяцев, пока я лежал беспомощный. Да, я был почти мертв, когда ты посадил меня на арабского скакуна, а крики и окровавленная земля, руины вечного города слились в единый кошмар. Но я запомнил твое лицо и льва на твоем щите. Когда я снова смог сесть на коня, я стал расспрашивать людей о юноше — франке, на щите которого изображен лев, мне сказали, что ты — сэр Эрик де Коган из части Франкистана, которая зовется Англией. Ты недавно приехал на восток, но уже был посвящен в рыцари. С того кровавого дня прошло десять лет, сэр Эрик. С тех пор я мельком видел твой щит, то блестевший, как звезда, в сердце битвы, то сверкавший на стенах осажденных городов, но лишь сейчас встретился с тобой лицом к лицу. И я счастлив, потому что могу отплатить тебе добром за добро!

Его лицо помрачнело.

— Да, я все это помню. Ты действительно тот самый юноша. Мне тогда было плохо. Я не люблю бессмысленного кровопролития. Крестоносцы посходили с ума, оказавшись в стенах города. Когда я увидел, что тебя, моего ровесника, хладнокровно убивает тот, кого я знал, как скотину и вандала, свинью и осквернителя Креста, в мозгу у меня что-то перевернулось.

— И, спасая сарацина, ты убил своего соплеменника, — сказал я. — Да, мой брат, с тех пор мой меч пролил немало крови франков, но я умею помнить не только врагов, но и друзей. Куда ты направляешься? Ищешь мести? Я поеду с тобой.

— Я иду против твоего народа, Косру Малик, — предупредил он.

— Моего народа? Ба! Разве персы мой народ? Кровь курда еще не высохла на моей сабле. И я не сельджук.

— Да, — согласился он. — Я помню, что ты шагатаи.

— Это так, — сказал я. — Клянусь бородой Пророка, Самарканд, Хива и Бухара значат для меня больше, чем Трабзон, Шираз и Антиох. Ты пролил кровь своего соплеменника, спасая меня, — так что же я, пес, чтобы увиливать от долга чести? Нет, брат, я еду с тобой!

— Тогда поворачивай своего коня и поехали вместе, — сказал он, горя нетерпением. — Я расскажу тебе, что случилось. Это грязная история. Мне стыдно рассказывать, ведь подобное деяние порочит человека, который носит на груди символ Священного Похода. В Эдессе живет некий Уильям де Броз, сенешаль графа Эдессы. К нему из Франции недавно приехала юная племянница Эттер. А теперь, Косру Малик, я поведаю тебе историю несказанного человеческого позора! Девушка исчезла, и ее дядя не пожелал сказать мне, где она находится. В отчаянии пытался я проникнуть в его замок, находящийся на спорной земле за южной границей Эдессы, но был задержан тяжеловооруженным рыцарем недалеко от владений де Броза. Я нанес этому человеку смертельную рану, и, умирая, в страхе перед муками ада, он выложил мне все подробности этого отвратительного заговора. Уильям де Броз замыслил отнять Эдессу у своего господина и принял тайных послов Мухаммед Хана, султана Кизилшера. Перс обещал прийти на помощь бунтовщикам, когда настанет час. Эдесса станет частью Кизилшерского султаната, а де Броз будет править ею, как сатрап. Разумеется, каждый собирался, в конечном счете, обвести другого вокруг пальца, и Мухаммед потребовал у де Броза подтвердить твердость его намерений. И тогда гнусный предатель де Броз в знак верности послал Эттер к султану!