Издав короткий гортанный крик, он резко остановился, взметнул лук и оттянул назад стрелу, а белый человек тем временем выхватил из-за ремня пистолет и в упор выстрелил в индейца.

Стрела с жалобным свистом взмыла в небо, и лук выскользнул из рук индейца, который, задыхаясь, оседал на колени. Сквозь пальцы, прижатые к мускулистой груди, хлынула кровь, и индеец опустился на песок, по-прежнему с ненавистью глядя на противника. Он буквально пожирал своего убийцу злобным, отчаянным взглядом. У этих белых всегда есть в запасе что-то незнакомое и непредсказуемое! В последние мгновения своей жизни воин увидел нависшего над ним, закованного в латы человека, похожего на грозного стального бога, беспощадного и непобедимого. В холодном, безжалостном взгляде этого бога он прочел печальную судьбу всей своей расы.

Слабо, словно умирающая змея, он поднял голову, плюнул в своего убийцу и затих навеки.

Эрнандо де Гузман вложил меч в ножны. Потом перезарядил громоздкий пистолет и положил его рядом с мушкетом, мельком подумав, что llanero следовало бы иметь более совершенное оружие. Взглянув на убитого коня, испанец вздохнул. Подобно многим своим соотечественникам, он питал особую любовь к лошадям и был всегда так добр к ним, как никогда не бывал добр к людям. Он не стал снимать со своего четвероногого друга богато украшенное седло и уздечку. Теперь ему предстоял долгий, утомительный путь пешком. Взвалив оружие на плечо, он некоторое время стоял неподвижно, пытаясь сориентироваться.

Мысль о безвыходности положения неумолимо преследовала его все последние часы, даже тогда, когда конь был еще жив. Эрнандо де Гузман был опытным воином, но сейчас он, вопреки рассудку, слишком далеко углубился в это опасное поле. Эрнандо преследовал белую, сверкающую на солнце антилопу, чей стремительный бег, как блуждающий огонек, водил его по холмам и прерии. Он попытался припомнить расположение лагеря, но, кажется, на этот раз удача отвернулась от него: на пути не встретилось ни одного межевого знака, и бескрайняя равнина простиралась перед ним с востока на запад. Экспедиция, везущая с собой весь свой скарб, в том числе и питание, похожа на корабль, плывущий по незнакомому морю. Такому кораблю в случае опасности неоткуда ждать помощи и надеяться можно только на себя. Одинокий всадник напоминает человека, плывущего в открытой лодке, без пищи, воды и компаса. А уж человек, идущий пешком...

Одинокого путника можно смело считать покойником, если только он не сумеет побыстрее добраться до людей. Наспех обследовав мелкую лощину в надежде встретить хоть какого-нибудь коня, де Гузман понял, что это бесполезно. Чирикагуа не используют лошадей для верховой езды. Потерявшихся или украденных у испанцев животных они употребляют в пищу, хотя Эрнандо доводилось слышать об одном ужасном северном племени, все воины которого уже давно стали всадниками.

Выбрав верное, как он надеялся, направление, де Гузман тронулся в путь. Подняв забрало, он пробежал пальцами по влажным, седеющим волосам, но нестерпимый зной заставил его снова закрыть лицо. За долгие годы он привык к тяжести жарких стальных лат. Позже усталость даст о себе знать, но, если на равнинах встретятся другие странствующие воины, доспехи ему пригодятся. Одного индейца он уже убил, а значит, где-то поблизости находится все их дикое войско.

Солнце медленно скрывалось за горизонтом на западе. Эрнандо шел навстречу этому зловещему красному глазу, чувствуя себя пигмеем на бескрайней мрачной равнине, словно смеющейся над ним. Де Гузман шел вперед.

Солнце нависло над краем пустыни, прежде чем скрыться из виду и осветить последним розовым сиянием весь горизонт. С наступлением заката небо словно стало шире и глубже. На востоке серый вулканический цвет бледнел, уподобляясь блеску стальных толедских мечей.

Де Гузман остановился и бросил на землю запальный фитиль. Тот с шумом ударился о твердую почву, не оставив никакого отпечатка. Оглянувшись назад, Эрнандо не увидел на короткой упругой траве собственных следов. Они исчезли. Наверное, он превратился в призрак, бесцельно блуждающий по спящей, равнодушной земле. Равнины не подвластны человеческим усилиям. Человек не оставляет на них никаких следов: он идет, борется и умирает, проклиная предавших его богов, но равнины хранят свои тайны, и следов пройденного пути на них остается не больше, чем на поверхности моря.

— Золото, — пробормотал де Гузман и разразился сардоническим смехом.

С тех пор как погиб его конь, он успел пройти долгий путь. Если он не ошибся в выборе направления, то недалеко уже лагерь, и должны слышаться крики людей. Но он ничего не слышал. Он погиб. Неизвестно, в каком направлении двигаться дальше. Равнина хранила молчание. Его кости, пропитанные пшеницей, маслом и ветрами Старой Испании, истлеют в бескрайней пустыне вместе с костями чирикагуа, коня, койота и гремучей змеи.

«Я погиб».

Эта мысль не вызвала в нем благоговейного или сентиментального ужаса. Испания далеко. Земля Коканьи, словно покрытая дымкой мечты и золотистым блеском юных грез, была сейчас не более реальна, чем призрачный континент, потерявшийся в непроглядном тумане.

— Испанская кровь ничем не лучше какой-либо другой, — пробормотал он.

Да, кровь есть кровь, а он на своем веку видел океаны пролитой крови: испанской, английской, крови гугенотов, инков и ацтеков, королевской крови и пурпурной крови монтесум, стекающей по парапетам Теночтитлана, крови, реками текущей на площадях Кайамарки, под скользящими ногами обреченного Атагуальпы.

Но все существо де Гузмана кипело жаждой жизни, которая не имела ничего общего с разумом.

Де Гузман распознал этот слепой инстинкт и подчинился ему. Он многих лишил жизни, но свою страстно желал сохранить, хотя не имел никаких иллюзий насчет ценности своего существования. Он, как и все, знал себя насквозь и сейчас, облизывая губы, говорил себе: «Игра не стоит свеч. Мы, люди, находим рациональные объяснения слепому инстинкту самосохранения и строим легкие воздушные замки, чтобы знать, почему лучше жить, чем умереть в то время, как наш хваленый — но игнорируемый! — разум в каждой своей фазе отрицает жизнь! Но как же мы, цивилизованные люди, ненавидим наши «животные» инстинкты, как же мы их боимся! Точно так же, как мы ненавидим и боимся любого проявления вскормивших нас, непредсказуемых, бьющих ключом первобытных источников».

Он знал: собаки, обезьяны и даже слоны подчиняются инстинктам и живут только потому, что ими управляет инстинкт. Де Гузман придерживался однажды принятого решения: стремление человека к жизни не менее нелепо и беспричинно. Но, с отвращением думая о своем сходстве с существами, имеющими несчастье не быть созданными по образу и подобию Божества, он лелеял свою любимую иллюзию.

Конечно же, нами управляет лишь разум, даже когда этот разум говорит нам, что лучше умереть, чем жить! Не хваленый разум побуждает нас жить и убивать, чтобы жить, а слепой, необъяснимый животный инстинкт.

Эрнандо де Гузман не пытался обмануть себя верой в высший разум, иначе почему бы ему не прекратить мучительную борьбу и не приложить к голове дуло пистолета, тогда бы закончилось его земное существование, интерес к которому уже давно стал меньше, чем его боль.

— Матерь Божья, даже если я каким-нибудь чудом найду дорогу в лагерь Коронадо и даже если я в конце концов доберусь до Мехико или сказочной Квивиры... нет никакой причины полагать, что жизнь будет менее мрачной и более желанной, чем до того, как я поплелся на север в надежде найти Семь Золотых Городов.

— Золото, — снова пробормотал он, насмешливо скривив губы, и на его загорелом лице отчетливо проступил кривой шрам. — Золото мы ищем в смерти!

Но... этот слепой инстинкт побуждал его бороться за жизнь, бороться до последнего вздоха, жить, невзирая на адские условия, в которые он попадал, и всевозможные предательства по отношению к нему. Этот могучий человек горел желанием жить ничуть не меньше, чем в давно минувшей молодости, когда он сражался плечом к плечу с подлым предателем Кортесом  и видел наряженные в перья орды Монтесумы , надвигающиеся, как волна, готовая поглотить бросившую ей вызов горстку храбрецов и забирающая их жизни.