В общем, мы пошли в забегаловку. Остановились в дверях, чтобы подождать, когда можно будет пройти в обеденный зал. Вдруг повисла абсолютная тишина. Люди ели, и вдруг они застыли с вилками в руках, не донеся их до рта. Она была сногсшибательна. Она выглядела превосходно. Она сбросила вес, и я никогда не видел ее в лучшей форме. Мы пообедали. Она, казалось, снова была в полном восторге от Джо ДиМаджио. Я хотел познакомиться с ним. Однажды я случайно встретил его и очень хотел увидеться с ним еще. Я был большим поклонником ДиМаджио. Она сказала: «Что ж, тогда нам придется тебя пригласить на обед, когда я буду готовить...»

После того, я думаю, прошла неделя или около того. Мы с моими одноклассниками обедали в этой же кафешке. Вошла Мэрилин. Она была в розово-белых брюках капри, сверху была футболка, по воротнику и рукавам которой шла аккуратная шнуровка. На ней были белые балетные тапочки. Она подошла ко мне и поприветствовала меня: «Персик!» И она подтолкнула меня назад на стул, положила большой кусок еды мне в рот и сказала: «Люблю этого парня!» Конечно, я чувствовал себя на миллион долларов! Оказалось, что это был последний раз, когда я видел ее...»

В понедельник, 28 мая, Мэрилин позвонила и сказала, что она снова больна. Очевидно, у нее были очень трудные выходные. Неизвестно, что именно произошло, но все надежды на то, что она сможет продолжать хорошо работать, как было в последнее время, когда она попадала на студию, погибли. Когда она пришла во вторник, то работала из рук вон плохо, она никак не могла ни на чем сконцентрироваться. Первого июня наступил ее тридцать шестой день рождения. На площадке по этому случаю приготовили торт, и она была признательна за это, поскольку днем она выступала на благотворительном мероприятии на стадионе «Доджер». Когда она в тот вечер вернулась домой, то еле держалась на ногах. Ночью Мэрилин заявилась домой к Гринсону в столь плачевном состоянии, что его дети не знали, что с ней делать. Сам доктор Гринсон и его жена Хильда отдыхали в Риме.

«Эта женщина была в отчаянии, — вспоминал сын Гринсона Дэнни. — Она не могла спать и говорила, как ужасно чувствует себя, какой бесполезной себя ощущает. Она называла себя заморышем, считала себя отвратительной, что люди добры к ней только тогда, когда хотят что-то получить от нее. Она говорила, что жизнь не стоит того, чтобы жить».

Доктор, которого Гринсон попросил подменить его на время его отсутствия в городе, бросился сломя голову к нему в дом и почувствовал, что Мэрилин близка к самоубийству. Он попытался забрать у нее все таблетки и надеялся, что она продержится до возвращения доктора Гринсона, который обещал вернуться сразу же, как только услышал, что его звездной пациентке стало плохо.

Когда она пропустила еще один рабочий день, это стало для съемочной группы и артистов, занятых в фильме, последней каплей. Доктор Гринсон встретился с руководством киностудии «Фокс», чтобы пообещать им, что Мэрилин сделает все, о чем он попросит, и что он может гарантировать, что она вернется к работе. Ему не поверили. 8 июня «Фокс» уволила ее, а затем выдвинула против нее иск на полмиллиона долларов. Некоторые думали, что избавляться следовало от Джорджа Кьюкора, тогда, возможно, Мэрилин приходила бы на работу. Трудно было сказать наверняка, хотя бы потому, что в то время она была очень далека от реальности, особенно из-за того, что не принимала торазин. Например, она настаивала, чтобы волосы Сид Черисс покрасили темнее, так как, по ее мнению, в картине должна быть только одна блондинка, а Черисс «неосознанно хочет, чтобы ее [волосы] были белыми». Еще более недопустимо было то, как Мэрилин отреагировала на сцену, происходящую в спальне между Дином Мартином и Сид Черисс, одетой в откровенное неглиже. Она обвиняла актрису в том, что та подложила что-то в свой бюстгальтер, чтобы увеличить грудь, и угрожала уйти из картины, если та не уберет лишнее. Это еще один пример того, как проявлялась паранойя Мэрилин: Сид Черисс ничего не подкладывала в бюстгальтер. И в довершение всего, Мэрилин провела на площадке не больше трети всех съемочных дней. Фильм превысил выделенный бюджет уже на миллион долларов.

Естественно, Мэрилин была возмущена тем, что ее уволили. С ее точки зрения, она была верна киностудии шестнадцать лет, а с ней поступили некрасиво, невзирая на те трудности, которые она испытывала. С точки зрения «Фокс», эти шестнадцать лет не были так уж хороши. Несмотря на то, что студия на ней неплохо заработала — а ей самой платили так мало, что даже сегодня это шокирует, — почти каждый фильм, где она снималась, доставил много проблем всем тем, кто принимал участие в его создании. Некоторые начали даже подумывать — а стоит ли она того? Конечно, то же можно сказать про Элизабет Тэйлор и практически о каждом актере или актрисе, работавших в кинобизнесе в то время. Тем не менее самые страстные желания Мэрилин были к тому же довольно непритязательными. Все, что она когда-либо хотела, — это быть актрисой, причем быть хорошей актрисой. И... еще она хотела быть знаменитой. Вот и все. У нее никогда не было материальной заинтересованности. Деньги и престиж мало что значили для нее. Скромный дом, который она купила, — свидетельство ее простого, но в то же время тонкого вкуса. Она просто не понимала, что своими руками губит свои мечты, при этом следует учитывать также и ее психическое заболевание.

Мэрилин, однако, не сдалась без боя. Как только ее уволили, она организовала большую кампанию, чтобы публика знала, что она жива и здорова. Ее публичная деятельность включала и статью в журнале «Лайф» — без сомнения лучшее интервью, которое она когда-либо давала. Мерриман сказал ей, что он хотел бы поговорить не только с легендой-«Монро», но и с женщиной. В этот момент, сейчас кажущийся странным пророчеством, Мэрилин парировала: «Легенда может перестать существовать еще до дня публикации. Не женщина, а легенда».

Читая эту статью сегодня, мы видим, что Мэрилин была внимательной и справедливой, и это приводило к трудным, и даже больше — к трагическим ситуациям в ее жизни. Она определенно не была одной из тех знаменитостей, кто возмущается своим успехом или популярностью. Она говорила журналу «Лайф» о своем зрителе: «По утрам, когда я выхожу из дверей, мусорщики с 57-й улицы говорят: «Мэрилин, привет! Как вы чувствуете себя этим утром?» Для меня это честь, я люблю их за это. Я люблю рабочих — я иду по улице, а они шепчутся. Сначала шепчутся, потому что думают: «О! Это симпатичная девушка, у нее светлые волосы и фигурка что надо». А затем они говорят: «Черт! Да это же Мэрилин Монро!» И в этом есть свое очарование — вы знаете, это такое прекрасное время, когда люди знают, кто вы, и у вас такое чувство, что вы для них что-то значите».

Конечно, Мэрилин оставалась Мэрилин, она не могла отказать себе в драматическом преувеличении, например, в таком: «Некоторые члены моей приемной семьи, бывало, посылали меня в кино, чтобы удалить на время из дома, и я сидела там весь день, и дорога уходила в ночь — вверх и вперед, туда, где экран такой большой, а маленький ребенок совсем один. Мне очень нравилось это». Такого никогда не было. Но, как бы там ни было, это очень милая картинка.

Однако, что касается ее чувств к студии «Фокс», она выразилась предельно ясно: «Я думаю, что, когда ты знаменит, любой твой недостаток преувеличивают. Шоу-бизнес должен вести себя как мать, чей ребенок выбежал на дорогу перед машиной. Но вместо того, чтобы обнять его, они наказывают ребенка. Вместо: «Ты не боишься простудиться?» — «Как смеешь ты простужаться!» Руководители могут простудиться и оставаться дома хоть вечность, но как смеешь ты, актер, простужаться? Вы знаете, никто не чувствует себя хуже, чем тот, кто болеет. Хотела бы я, чтобы им пришлось играть комедию с температурой и вирусной инфекцией. Я не та актриса, которая появляется в студии только из соображений дисциплины. Это не имеет ничего общего с искусством. Я и сама хотела бы стать более дисциплинированной в процессе работы. Я прихожу для того, чтобы давать представление, а не для того, чтобы меня воспитывали. В конце концов, я не в военном училище. Мы ведь говорим о форме искусства, а не о штамповке развлечений. Чувствительность помогает мне играть, но также заставляет меня реагировать на любую мелочь. Предполагается, что актер должен быть чувствительным инструментом. Исаак Штерн очень хорошо заботился о своей скрипке. Что, если бы кто угодно позволял себе прыгать на его скрипке?»