Принял жесткие меры.
Тогда, одним словом, когда в последний раз ездил в Таллин к Луйги. Ежели теперь вспомнить, так с той поездкой была полная оперетка. Ели, пили, веселились, подсчитали — прослезились. И я пришел к твердому выводу, что лучше подальше от Таллина держаться. Не то еще на старости лет какая болезнь привяжется. Что за болезнь? — спросите вы.
К примеру, вопросная болезнь.
Страшная болезнь.
Не успел я в контору к Луйги взойти, одна нога еще в коридоре была, а уж какая-то барышня с копчеными бровями вопрос задает:
— Овчина у вас есть, товарищ?
Я, конечное дело, прыснул и сам любопытство проявил: нешто, говорю, в деревне овцы без шкуры бывают? А она, видать, не шутила. По лицу у ней пятна пошли, как у хворой камбалы. Для нее, дескать, это вопрос жизни. Хочет себе какую-то долбленку, или дубленку, или, кто ее знает, какую енку справить. Колюче так на меня взглянула, глаза злющие, как у волка в клетке. Даже страшновато мне стало, ну, думаю, окажись я овцой, тут же освежует. И не лежать бы мне тогда в гробу в ожидании своего часа (мокрому, хоть выжимай).
А другая барышня, под глазами зеленым намазано, будто из холерной больницы выскочила, эта тоненьким голоском интересуется:
— Ну ладно, дяденька, а может, шерсть овечья у вас есть?
Вылупилась на меня зелеными глазищами, будто шелковичный червь, — и ушами помахала. А в ушах-то у нее агромадные желтые яйца висят. Я ей посочувствовал, как, мол, человеку приходится организм свой изнурять. Тут Луйги вытащила меня в коридор и ткнула под ребро. Ты, говорит, папандер, форменная деревня и вообще ископаемое, почти что мамонт, эти большие яйца в ушах вроде бы стоят триста рубликов за штучку. Итальянские серьги. Бог ты мой! — да за эти деньги молодую телку купить можно! Я роток на все пуговки застегнул, а сам думаю: богатырь баба! Пол бычиной фермы цельный день в ушах болтается, а сама еще зубы точит барана на плечи кинуть. Хотел вслух свои соображения высказать, потому как на автобусной станции успел дух перевести в буфете, только Луйги выволокла меня, как ископаемого мамонта, из хорошего общества. И на Мустамяэ. К ней домой. Я хотел на такси поехать, но Луйги потянула на троллейбус. Деньги, дескать, тяжело даются. По правде сказать, в троллейбусе тесновато было. Брюхом к брюху все стоят. Пуговицы пообрывали. Вывалился на улицу, у меня кожа на животе насквозь протерлась и ребра вдавлены, как у тухлой салаки. Я встал на троллейбусной остановке и давай воздух глотать, да разве ж в городе воздух. Его надо сперва проветрить как следует, а потом уж дышать. К тому же от Луйги такой запах шел, чистый одеколон. Я, конечно, поворчал, поскромнее, говорю, надо быть, помнить, говорю, надо, откуда ты родом.
— Это французские духи, девяносто рублей пузырек.
Н-да…
За такие деньги можно асбоцементную крышу на дровяной сарай сделать. Говорят, тридцати лет простоит и запаха не будет. Но так или нет, мне по крайней мере ясно стало, почему деньги тяжело достаются. Только оперетта на этом не кончилась.
В квартире у меня перед носом тут же выскочил зятек, тепеишник, как Луйги его кличет, и тут же вопрос задает, вместо того чтоб поздороваться:
— Слушай, старче, у тебя дома черный кот имеется?
Глянул я на него с грустью и давай смеяться.
— Что это за чертова вопросная болезнь на вас навалилась?
— Кабы не надо, не любопытствовал бы, — последовал ответ.
Ну, я гостинцы на стол выложил — вяленая рыба, домашний хлеб, земляника из абрукаского леса — и говорю:
— Вот все, что у меня имеется. Чтоб зря вопросов не задавали.
Тепеишник ушел в другую комнату, а Луйги давай меня корить:
— Стоит тебе, папандер, хоть малость выкушать, тут же умничать начинаешь. Неудобно это.
Все может быть.
— Тебе вообще пить нельзя.
Ладно. Учтем.
— О коте у тебя всерьез спрашивают. Нам черная шкурка нужна.
— На кой она вам? Лампы, что ли, чистить?
— Папапдер… ты сперва выслушай, а потом будешь шутки шутить, сколько влезет.
— Что я, эстрада какая, что ли, чтоб с вечера до утра шутки шутить. Я человек серьезный.
— Шкурка черной кошки нужна нам для нагрудного парика. Мы в сентябре поедем в Венгрию отдыхать на озеро Балатон, а там сейчас очень модно, чтоб грудь была в шерсти.
— Смотри-ка, смотри… Вот это да…
— Честно, папандер. А у мужа грудь голая, ни шерстинки, как у новорожденного угря.
Я запыхтел и запыхал, как в старые времена мотор на фабрике «Пролетарий», и спрашиваю:
— А какие нынче головы в моде: дурные или нормальные?
Н-да…
Аплодисментов не последовало, как говорится.
Ночью не спал. Нет, насчет шкурки я не тревожился, спать мешали очумевшие от городской жизни чайки с Мустамяэ, они всю ночь орали на помойках, и всякие мысли лезли мне в башку. Чудно было, что дитя человеческое так быстро меняется. Луйги выросла на рыбе да на картошке, как и Вийре, и можжевеловым веником обеих хлестали в баньке, и уму-разуму учили теми же словами, ежели требовалось, а вышли из них подчистую разные. Вийре сроду ничего себе в уши не пихала и в павлиньи перья не рядилась, даже когда жизнь тумаков ей давала и напастей наваливала. Вийре всегда была такая, как есть. Какой полагается быть.
Рано утром я собрался на автобус идти. Домой обратно, чтобы нервов не рвать. Кто их знает, какие тут еще вопросы надумают.
Луйги сунула мне в сумку небольшой кулечек:
— Маме подарок, будет довольна.
Подарок так подарок. Дома развернули кулек, поглядели, что за подарок.
Н-да… Парик. Одним словом, фальшивая шкурка, черти бы их забрали!
— Эта пакость тут же в печку пойдет!
— Каспар, это же подарок…
— Не требуются нам такие подарки. Мы в своей шкуре проживем. Вот так вот.
В печку не бросил, а в амбар снес и в сундук запер. Чтоб не слишком фуфырилась.
Только не тут-то было!
Как-то утром иду домой с моря, гляжу, чужая чья-то голова через наши можжевельники пробирается. Голова чужая и какая-то чудная, а плечи знакомые, и тощий зад вроде наш, деревенский, и походка знакомая. Чудеса в решете!
Вхожу в дом, Марге нету. А на столе бумажка:
«Каспар, я пошла на кладбище, нынче день поминовения. К обеду вернусь. Салака в духовке». И в самом конце вопросик: «Погода облачная. Может, дождь пойдет?»
Когда ж это было-то, чтоб она меня в письме спрашивала, пойдет дождь или нет! Навалилось на меня дурное предчувствие, в голове мелькнуло штормовое предупреждение. Пошел в амбар, и что же я вижу!.. Дно у сундука выломано, парика нету. Вот так вот! У меня в глазах потемнело, но я сдержался, орать не стал, только твердил про себя:
— Ну постой, погоди, вернись только домой, я тебе покажу, хорошую трепку получишь. Хорошую.
Терпения не было обеда дожидаться.
От злости распирало.
Срезал за хлевом рябиновый прут и выдрал им чурбан возле сарая. Весь исполосовал.
Малость полегчало. Отлегло чуток. Когда фальшивая башка опять мелькнула в можжевельнике, я встал в воротах, руки-ноги расставил и строго сказал:
— Жена, ежели ты сей же момент не приведешь себя в порядок, такую выволочку получишь, что три дня сесть не захочешь.
Так и сказал.
Очень уж распалился. И видок у меня, поди, соответственный был, потому как фальшивую шкурку тут же смахнули.
Сперва я забросил парик в кусты, а потом кинул в огонь.
— Ты сегодня поершистее морского ерша будешь, — сказала Марге со вздохом.
— Никакой я не ерш. Только не желаю на старости лет жить с фальшивкой.
Марге смолчала.
Поняла, видать, что я ей правильные слова сказал.
А за ужином говорит:
— Непонятный ты мужик. Накатит на тебя, так ты как воды в рот набрал, а другой раз возьмешь да оглоушишь: ты, мол, жена, не баба, а веник полынный. А когда я решила красоту навести, ты опять в такой раж взошел, только что не кусаешься. Почему ты такой?
Почему я такой?
Не стал я ей объяснять. Похлебал простокваши, пожевал салаки, собаке дал поесть, Ракси живой еще был, и подумал про себя:
