Президент ее не принял. Кто-то посоветовал ей добиваться аудиенции. Телеграммы, письма на гербовой бумаге… Все напрасно; он не отвечал.

Во мраке ночи и на рассвете бессонница подпирала веки, иногда плавала в лагунах слез. Большое патио. Она в гамаке забавлялась леденцом тысячи одной ночи и черным резиновым мячиком. Леденец во рту, мячик в руках. Перекладывая леденец из одной щеки в другую, она уронила мячик; он запрыгал под гамаком, покатился по патио, а леденец в это время рос во рту; мяч катился все дальше, дальше, пока не исчез из виду. Она лежала в полусне. По телу пробегала дрожь от прикосновения простыни. Это был сои при свете грез и при свете лампы. Два или три раза мыло выскакивало из ее рук, как мячик, и хлеб во время завтрака – она ела через силу, по необходимости, – рос во рту, как леденец.

Улицы были пустынны, люди в церкви молятся, а она уже шла к министерствам, подкарауливать министров, не зная, как подступиться к привратникам, угрюмым старикашкам, которые не отвечали ей, когда она с ними заговаривала, и отталкивали прочь, оставляя грозди синяков на теле, если она пыталась войти.

А ее муж побежал за мячиком. Потом Камила вспомнила вторую часть своего сна. Огромное патио. Черный мяч. Ее муж уходил, становился все меньше, меньше, словно его отдаляли стекла бинокля, пока совсем не исчез из патио вслед за мячом; у нее же – она не вспоминала сейчас о сыне – рос леденец во рту.

Она писала консулу в Нью-Йорк, послу в Вашингтон, приятелю приятельницы, шурину приятеля, прося сообщить ей что-нибудь о муже, но с таким же успехом можно было бросать письма в помойку. От одного торговца, еврея, она узнала, что досточтимый секретарь американского посольства, детектив и дипломат, имеет точные сведения о прибытии Кара де Анхеля в Нью-Йорк. Не только официально известно, что он высадился в порту, – так значится в портовом реестре, так значится в регистрационной книге отеля, где он остановился; так значится в полицейских списках, – но об этом известно из газет и по сообщениям лиц, недавно прибывших оттуда. «И сейчас его разыскивают, – говорил евреи, – и отыщут живого или мертвого, хотя, должно быть, он отплыл из Нью-Йорка другим пароходом в Сингапур». – «А где же это?» – спрашивала она. «Как – где? В Индокитае», – отвечал еврей, лязгая вставными челюстями. «И сколько же времени идут оттуда письма?» – выпытывала она. «Точно не скажу, по не более трех месяцев». Она считала по пальцам. Прошло четыре, как уехал Кара де Анхель.

В Нью-Йорке или в Сингапуре… Какая тяжесть свалилась с души! Какое великое утешение знать, что он далеко, – его не убили в порту, как болтали люди! – далеко от нее, в Нью-Йорке или в Сингапуре, но мысленно вместе с нею.

Она, грузная, оперлась о прилавок в лавке еврея, чтобы не упасть. Закружилась голова от радости. Потом словно поплыла по воздуху мимо окороков, обернутых в фольгу, мимо плетеных бутылей из Италии, мимо консервных банок, плиток шоколада, яблок, селедок, маслин, трески, винограда, – зная теперь, в каких странах мог обитать ее муж. «Глупая, зачем было так мучить себя! Теперь понятно, почему он не пишет мне, и надо продолжать разыгрывать комедию. Играть роль покинутой жены, которая ищет того, кто ее бросил, ослепленная ревностью… или роль супруги, которая хочет быть рядом с мужем в тяжелые часы родов».

Уже заказана каюта, уложен багаж, все готово к отъезду, но по приказу свыше ой отказали в паспорте. Словно сочные куски мяса, окаймлявшие дыру, откуда торчали замаранные никотином зубы, раздвинулись и сомкнулись, сомкнулись, потом опять раздвинулись, чтобы сказать ей, что по указанию свыше ей не могут выдать паспорт. Она шевельнула губами, закрыла рот, потом опять открыла, пытаясь повторить слова, которые до нее, казалось, не доходили. Она истратила целое состояние, отправляя Президенту телеграмму за телеграммой. Он не отвечал. Министры ничего не могли сделать. Помощник военного министра, мужчина весьма любезный с дамами, просил ее не настаивать на своем, говоря, что паспорт ей все равно не дадут, если даже она придет с целой армией и начнет осаду; что ее мужу нравилось дразнить Сеньора Президента и что теперь, мол, все бесполезно.

Ей советовали искать покровительства одного верзилы попа, у которого, кажется, был – не гемор-рой – рой любовниц, да еще из тех, кого возили на президентских лошадях. Но в это время пронесся слух, будто Кара до Анхель умер от желтой лихорадки в Панаме, и нашлись люди, согласившиеся отвести ее к спиритам, чтобы проверить эти слухи.

Спириты не заставили себя долго упрашивать. Немного заартачилась, правда, женщина-медиум. «Меня не очень устраивает, – сказала она, – что в меня войдет дух того, кто был врагом Сеньора Президента». И под холодными одеждами у нее затряслись сухие конечности. Но перед мольбами, вместе с денежной мздой, не устоял бы и камень, и женщина-медиум, получив взятку, вынуждена была согласиться. Потушили свет, Камиле стало страшно, когда она услышала, что вызывают дух Кара де Анхеля, и ее вывели оттуда еле державшуюся на ногах, почти без сознания: она слышала голос мужа, погибшего, как он сказал, в открытом море. Сейчас он там, где больше никем не станешь, став всем: в прекрасной постели, на водяном матрасе с пружинами из рыб, а небытие – самая сладостная подушка.

Похудевшая, с увядшим лицом, – в двадцать лет, – на котором выделялись лишь одни зеленые глаза и темные глазницы величиной с ее прозрачные уши, Камила родила мальчика, и по совету врача, едва встав с постели, уехала на лето за город. Прогрессирующая анемия, туберкулез, безумие, ипохондрия – и рядом она, ступающая наугад по тонкой проволоке с ребенком на руках, ничего не зная о муже, пытаясь увидеть его в зеркалах, где могут являться только утопленники, увидеть в глазах сына или в своих собственных, когда в полузабытьи представляешь его в Нью-Йорке или Сингапуре.

Среди сосен с их бродячей тенью, среди фруктовых деревьев в садах и деревьев на равнине, более высоких, чем облака, забрезжил день в черной ночи ее горя, когда в одно из святых воскресений мая ее сын получил соль, масло, воду в купели, брызги слюны священника и имя Мигель. Жаворонки заливались на все голоса. Две унции перьев и беспредельно звонкие трели. Овцы с удовольствием вылизывали своих ягнят. Какое ощущение полного счастья в этот воскресный день приносило ритмичное движение материнского языка по телу новорожденного, как замирал он, опустив мохнатые ресницы, чувствуя ласку! Жеребята резвились около кобыл, не спускавших с них влажного взора. Телята мычали, тыкаясь слюнявыми от счастья мордочками в полное вымя. Сама не зная почему, словно жизнь возрождалась в ней, Камила, после того как отзвонили колокола, возвещавшие о крещении, крепко прижала сына к груди.

Маленький Мигель рос на воле, стал сельским жителем, и Камила никогда больше не возвращалась в город.

Свет, процеженный через паутину, проникал каждые двадцать два часа в подземелье, в каменные мешки, и каждые двадцать два часа, вместе со светом, сползал сверху на гнилой, в узлах, веревке бачок из-под керосина, точнее, ржавая жестянка с едой для узников подземных камер. При виде жестянки с жирной похлебкой, где плавали обрезки сала и куски тортильи, заключенный из двадцать седьмой отворачивал лицо. Он лучше умрет, но не коснется пищи, и день за днем еда поднималась наверх нетронутой. Но нестерпимые муки загоняли в тупик, стекленели зрачки в пустой громаде голода, лезли глаза из орбит, будто в бреду, он громко говорил сам с собой, метался по камере – четыре шага туда, четыре обратно, – кусал зубами пальцы, дергал себя за холодные уши, и однажды, когда сверху спустилась жестянка, он, словно кто-то вырывал ее у него из рук, утопил в похлебке рот, нос, лицо, волосы; жевал, давясь и захлебываясь. Не осталось ни крошки, и когда веревка натянулась, он, продолжая обсасывать пальцы и облизывать губы, следил с довольным видом сытого животного, как поднимается бачок… Но после наслаждения – снова муки; обед кончился, обернувшись стонами и проклятиями… Сало и тортилья залепили кишки – ни отодрать, ни выплюнуть; от колик в животе он только открывал рот и цеплялся за стену, будто удерживаясь на краю пропасти. Наконец удалось перевести дух, перед глазами все кружилось; пригладил влажные волосы рукой, которая соскользнула затем с затылка к подбородку, мокрому от слюны. В ушах стоял звон. По лицу тек пот, холодный, липкий, кислый, как вода в ванне с гальваническими элементами.