Где-то далеко открылась дверь, ворвался детский крик. Раскаленный, отчаянный, бесконечный крик…
– Подумайте о своем сыне!
И не успел он кончить фразу, Федина подняла голову. Она тревожно озиралась – откуда же этот крик?
– Он орет уже два часа. Не ищите – все равно не найдете. Он орет от голода и подохнет от голода, если вы мне и не скажете, где укрылся генерал!
Она кинулась к двери, но три человека преградили ей путь, три черных дьявола, и без особого труда справились с ней. Расплелась коса, выбилась кофта, развязались юбки – все равно, черт с ними, с тряпками. Почти обнаженная, она ползла на коленях к прокурору и умоляла об одном: чтобы он разрешил покормить маленького.
– Все, что хотите, если вы скажете, где генерал.
– Христом-богом прошу, сеньор, – молила она, припадая к его сапогу, – Христом-богом, дайте покормить маленького, видите, как надрывается! Вы потом меня убейте, только пустите к нему!
– При чем тут бог! Пока не скажете, где генерал, мы с места не сдвинемся. А ваш сын пускай хоть лопнет!
Она кинулась на колени перед теми, кто стоял у двери. Потом замахнулась на них. Потом снова упала перед прокурором, пыталась целовать его сапоги.
– Сеньор, ради моего сына!
– Итак, ради вашего сына, скажите – где генерал? Нечего стоять на коленях! Не ломайте комедии. Пока не ответите на вопрос – не покормите сына.
Прокурор встал – ему надоело сидеть. Писарь ковырял в зубах пером, готовый немедленно приступить к делу, как только начнет говорить эта несчастная мать.
– Где генерал?
В зимние ночи плачет вода в водостоках. Так плакал ребенок, захлебывался, заходился.
– Где генерал?
Федина молчала, словно раненое животное, кусала губы и не знала, что же ей делать.
– Где генерал?
Так прошло пять минут… десять… пятнадцать. Наконец, обтерев губы платком с черной каемкой, прокурор перешел к угрозам:
– Но скажете – придется вам помешать немного негашеной извести. Может, тогда вспомните, по какой дороге ушел генерал!
– Да я все сделаю, что хотите!… Только дайте мне… дайте… дайте маленького покормить! Сеньор, не надо со мной так, вы же видите, несправедливо это! Сеньор, он же не виноват! Вы лучше меня накажите как угодно!
Один из людей, охранявших двери, швырнул ее на пол. Другой пнул ее ногой, она покатилась по иолу. Она не видела плит, ничего не видела, не чувствовала, только крик и отчаяние. Она чувствовала только крик своего сына.
Был час ночи, когда она начала мешать известь, чтобы ее больше не били. Сыночек плакал…
Время от времени прокурор спрашивал:
– Где генерал? Где генерал?
Час… Два…
Три, наконец… Сыночек плакал.
Три, а должно бы уж быть часов пять…
Четырех еще нет… А сыночек плачет…
Четыре… Плачет…
– Где генерал? Где генерал?
Руки потрескались, кожа слезает с пальцев, кровь идет из-под ногтей. Федина выла от боли, перетирая изъеденными руками комки извести. И когда она останавливалась – не от боли, чтоб попросить за сына, – ее били.
Она не слышала голоса прокурора. Только крик сына – все слабей и слабей…
Без двадцати пять они ушли, оставив ее на полу. Она была без сознания. Липкая слюна капала с ее губ; из сосков, изъеденных крохотными язвочками, сочилось молоко, белое, как известь. А из воспаленных глаз текли редкие слезы.
Позже, на рассвете, ее перетащили в камеру. Там она очнулась. Рядом лежал умирающий сын, холодный и неподвижный, как тряпичная кукла. У материнской груди он немного ожил и жадно схватил сосок; но от острого запаха извести выпустил, закричал – тщетно пыталась она его покормить. Не выпуская его из рук, она била в дверь, звала… А он коченел… Он коченел… Коченел… Не может быть, чтоб они ему дали умереть, он же ни в чем не виноват, и снова била в дверь, и звала…
– Ой, сынок умирает! Сынок умирает! Ой, родненький, ой, сладенький, ой, хорошенький! Идите сюда! Откройте! Откройте! Бога ради, откройте! У меня сынок умирает! Пресвятая богородица! Он, святой Антоний! Святая Катерина!
За стенами продолжался праздник. Второй день – как первый. Экран – вроде эшафота; в парке – ходят по кругу рабы, вращают ворот.
XVII. Каверзная любовь
– Придет… не придет…
– Вот помяните мое слово!…
– Он опаздывает. Только бы пришел, правда?
– Придет, как пить дать! Вы не беспокойтесь. Разрази меня бог, если не придет!…
– Как вы думаете, он узнает что-нибудь о папе? Он сам предложил…
– Надо полагать…
– Ах, только бы не узнал плохого!… Сама не пойму… Я, наверное, схожу с ума… Хочу, чтоб он скорей пришел, хочу все узнать… Пусть лучше не приходит, если плохие новости!
Из угла импровизированной кухни хозяйка слушала дрожащий, срывающийся голос Камилы, которая лежала в кровати. Перед статуей мадонны, прямо на полу, горела свеча.
– Придет, придет, и хорошие вести принесет, помяните мое слово… Скажете, откуда мне знать? Сердцем чую, это уж как по-писаному… Я этих мужчин… Рассказала бы вам – не поверите… конечно, – разные бывают… да нет, все на один лад… Все равно как собаки… Кость почуют – тут как тут…
Камила безучастно смотрела, как хозяйка раздувает огонь.
– Любовь – она вроде леденца на палочке. Начнешь сосать – сладко, а потом – глядь, одна палочка осталась!
На улице послышались шаги. Сердце у Камилы забилось так сильно, что пришлось схватиться за грудь обеими руками. Шаги миновали дверь и вскоре затихли.
– Я думала – он…
– Скоро будет!
– Я думаю, он сперва пошел к моим. Наверное, они придут вместе с дядей Хуаном…
– Брысь!… Кот к молоку полез. Гоните его…
Камила посмотрела на кота, который, испугавшись хозяйского окрика, слизывал с усов молоко у блюдечка, забытого на стуле.
– Как зовут вашего кота?
– Ладаном…
– А у меня была кошка… Ее Капля звали…
– Вот – идет кто-то! Может…
Это был он.
Пока хозяйка отпирала дверь, Камила кое-как пригладила волосы. Сердце колотилось. К концу этого дня (много раз ей казалось, что ему не будет конца) она совсем ослабела, нала духом, оцепенела, осунулась, словно тяжелобольная, которая слышит, как шепчутся перед операцией врачи.
– Хорошие новости, сеньорита! – сказал с порога Кара до Анхель, поспешно сгоняя с лица печальное выражение.
Она стояла у кровати, держась за спинку, лицо застыло, глаза полны слез. Фаворит взял ее руки.
– Сперва – самое важное, о вашем отце. – Он взглянул на хозяйку и, не меняя интонации, заговорил о другом: – Ваш отец не знает, что вы здесь…
– А где он?…
– Успокойтесь!
– Мне бы только знать, что он невредим!…
– Вы присядьте, дон-н-н… – вмешалась хозяйка, подставляя ему скамеечку.
– Спасибо…
– Вам есть о чем поговорить, да и я вам вроде не нужна, так что я пойду, – посмотрю, что там с Лусио, а то как утром ушел, до сих пор его нет.
Фаворит чуть было не попросил ее не оставлять его вдвоем с Камилой.
Но хозяйка уже вышла в темный патио – переменить юбку, а Камила отвечала ей:
– Да вознаградит вас господь, сеньора, за все! Слышите?… Она такая добрая, бедняжка! Все такое хорошее говорила! Что вы очень хороший, и богатый, и благородный, и она вас давно знает…
– Да, она добрая. Но все же при ней не все можно сказать, и нужно было, чтоб она ушла. О вашем отце известно одно: он бежал, и пока он не перейдет границу, вы не получите других сведений. Скажите, вы говорили о нем что-нибудь этой женщине?
– Нет, я думала – она все знает…
– Так вот, она не должна ничего знать.
– А мои дяди что сказали?
– Я не мог к ним зайти, узнавал о вашем отце. Но я предупредил, что буду завтра.
– Вы простите, что я вас утруждаю – ведь вы понимаете, мне там у них было бы спокойней. Особенно у дяди Хуана. Он – мой крестный, я ему всегда была как дочка…
– Вы часто виделись?
– Почти каждый день… Да… Почти… Если мы к нему не шли, он к нам приходил, с женой или один… Он у папы самый любимый брат. Папа всегда говорил: «Когда меня не будет, ты останешься с Хуаном. Ты должна любить и слушаться его как отца». Мы по воскресеньям всегда вместе обедаем.
