– …дем так говори-и-ить!
Третий голос:
– Но только не умолкайте; меня пугает тишина, я боюсь;
так и кажется, будто из мрака тянется рука, чтобы схватить меня за горло и удушить.
Второй голос:
– Не умолкайте, черт побери! Расскажите, что делается в городе, ведь вы последним из нас видели его; что говорят в народе, как там вообще?… Иногда мне кажется, что весь город, как мы, потонул во мгле, стиснутый гигантскими стенами, а улицы его покрыты мертвой гнилью всех прошлых зим. Не знаю, случается ли такое с вами, но к концу зимы меня всегда мучает мысль, что вся грязь вокруг подсыхает. Когда я говорю о городе, у меня появляется зверский аппетит; вот бы сейчас калифорнийских яблок…
Первый голос:
– Не хотите ли апель-синов? Нет, я был бы счастлив, если бы мог выпить чашку горячего чаю!
Второй голос:
– Подумать только, что в городе все по-прежнему: словно ничего и не произошло, словно нас и не заточали сюда. Трамваи все так же ходят. Который час, однако?
Первый голос:
– Что-нибудь около…
Второй голос:
– Просто не представляю…
Первый голос:
– Должно быть, около…
Третий голос:
– Не умолкайте, говорите; только не умолкайте, ради всего святого. Тишина меня пугает, я боюсь; так и кажется, будто из мрака тянется рука, чтобы схватить меня за горло и удушить! – PI прибавил, задыхаясь: – Я не хотел об этом говорить, но боюсь, что нас будут истязать…
Первый голос:
– Да отсохнет у вас язык! Наверное, это очень страшно, когда тебя бьют.
Второй голос:
– Даже правнуки тех, кто стерпит надругательства, не забудут позора!
Первый голос:
– Вечно вы ересь несете; молчите лучше!
Второй голос:
– Для священнослужителей все на свете ересь…
Первый голос:
– Глупости! Вопли себе в голову!
Второй голос:
– Я говорю, что священнослужители всегда видят греховное в чужом глазу.
Третий голос:
– Не умолкайте, говорите; не умолкайте, ради всего святого. Тишина меня пугает, я боюсь; так и кажется, будто из мрака тянется рука, чтобы схватить меня за горло и удушить!
В небольшой темной камере, куда были брошены нищие, взятые той ночью, томились в заключении студент и пономарь, к которым теперь присоединился лиценциат Абель Карвахаль,
– Мой арест, – сказал Карвахаль, – произошел при следующих печальных обстоятельствах. В то утро служанка отправилась за хлебом и, возвратившись, сообщила моей жене, что наш дом окружен солдатами. /Кена поспешила предупредить меня, по я не придал этому значения, в полной уверенности, что речь идет об аресте какого-нибудь контрабандиста, торговца спиртным. Я преспокойно побрился, принял ванну, позавтракал и оделся, чтобы идти поздравить Президента. Разрядился в пух и прах!… «Привет, коллега, рад вас видеть», – сказал я военному прокурору, которого встретил в полной парадной форме у дверей своего дома. «Я пришел за вами, – ответил он, – поторапливайтесь, уже довольно поздно!» Мы прошли вместе несколько шагов, и на его вопрос, ведомо ли мне, что тут делают солдаты, окружившие мой дом, я ответил отрицательно. «Ну, тогда я скажу вам, притворщик, – бросил он мне. – Они пришли арестовать вас». Я посмотрел ему в лицо и понял, что он не шутит. В тот же момент офицер схватил меня за руку, и под стражей мое бренное тело препроводили в этот застенок. Во фраке и цилиндре.
Немного помолчав, он добавил:
– Теперь говорите вы; тишина меня пугает, я боюсь!…
– Ой-ой! Что это? – вскричал студент. – У пономаря голова холодна, как мельничный жернов!
– Откуда вы знаете?
– Я трогаю его, он даже не чувствует…
– Вы трогаете не меня, я отвечаю вам…
– Тогда кого же? Вас, лиценциат?
– Нет…
– Значит… Значит, с нами тут покойник!
– Нет, не покойник, это я…
– Но кто вы?… – поперхнулся студент. – Вы холодны как лед.
Еле слышный голос ответил:
– Один из вас…
Три первых голоса:
– А-а-а!
Пономарь поведал лиценциату Карвахалю историю своей беды:
– Вышел я из ризницы (и он видел себя выходящим из опрятной ризницы, пропитанной запахом погашенных кадил, старого дерева, позолоты облачений, тления), прошел через церковь (и он видел себя идущим через церковь, преисполненным робостью, которую внушало ему присутствие всевышнего, неподвижные лампады и беснующиеся мухи) и направился к выходу, чтобы снять по поручению одного из святых братьев сообщение о девятидневном трауре в честь святой девы де ла О, так как дни траура истекли. Но, по несчастью – ибо я не умею читать, – вместо того чтобы убрать извещение о трауре, я сорвал бумагу, сообщавшую о дне рождения матери Сеньора Президента, по желанию которой было выставлено изображение Всевышнего… Чего вы еще хотите! Меня арестовали и посадили в эту камеру как революционера!
Один лишь студент не промолвил ни слова о том, за что пострадал. Ему было легче говорить о своих дырявых легких, нежели худо отзываться о родной стране. Он с упоением рассказывал о своем недуге, чтобы забыть о том, что увидел луч света в ночь кораблекрушения, что увидел луч света сквозь груды трупов, что у него открылись глаза в школе без окон, где на самом пороге погасили огонек его надежды и взамен не дали ничего: тьма, хаос, смятение, черная меланхолия кастрата. И мало-помалу тихо, сквозь зубы, он стал декламировать поэму о принесенных в жертву поколениях:
Пропитаны слезами, солоны,
как моряки, вернувшиеся с моря,
в порту небытия бросаем якорь,
и света нет на мачтах наших рук.
Никто не ждет нас здесь – пи топь, ни воды
с отливом синим цвета дальних звезд.
Мы выкликаем наши имена,
но эхо даже не пожмет плечами.
Коснись губами моего лица,
рука в моей руке. Вчера друзья
легли навеки под плакучей ивой
воспоминаний; вспоминать не надо.
Мешок прорвался, и пучок распался,
колосья метеорами упали
в пространство, в пустоту… Но нет еще…
Еще в груди скачками сердце бьется.
Но нет еще. И это «нет» земли
гробницам, это наковален «нет»,
«нет» ульев, где, как зерна, сами пчелы,
отчаянное, детское «нет», – «нет»!
H повторяла роза всех ветров
с детьми отчаянное «нет, нет, нет»,
и ночь, как на колесах катафалк,
со всей землею вместе повторяла
гробницам и могилам «нет, нет, нет»;
и даже кони это повторяли
подковами за наковальней вслед,
входя на кладбище и выходя,
как будто возвращаясь с дальних звезд.
Загадки зорь на этих дальних звездах,
уход в мираж во время пораженья,
так далеко от мира и так рано.
Чтоб век, как берегов, достичь однажды,
в открытом море бьются волны слез.
– Не умолкайте, говорите! – сказал Карвахаль после долгого молчания. – Говорите о чем-нибудь!
– Давайте поговорим о свободе! – прошептал студент.
– Что за смысл, – отозвался пономарь, – говорить о свободе в тюрьме!
– А больные, разве не говорят они в больнице об исцелении?…
