Он уехал на неделю в Петроград. Оттуда привёз с собою ящики с платьями, шляпы, драгоценности, и Евгения Васильевна, жившая с ним московская дама лёгкого поведения, зацвела в невиданной роскоши.

Полковник купил для себя и для Евгении отличных лошадей, и теперь каждый вечер они проезжали верхом мимо голодных пленных, едва тащивших ноги с работы, а Евгения даже покрикивала на них, чтобы они расступились и дали ей дорогу.

В канцелярии опять начались попойки, в которых прежде всего приняли участие инженеры, потом и офицеры расположившихся вокруг частей армии, и Евгения Васильевна открывала всем своё сердце и объятия, в свою очередь навещая их на своей лошадке; несколько раз целая свита офицеров сопровождала на лошадях московскую проститутку и, помогая ей сойти или сесть на лошадь, целовала ей ноги, в то время как мимо по дороге проходили в окопы печальные и измученные солдаты, оттуда в свою очередь едва успевали их развозить уже раненых по полевым госпиталям. Из солдатских рядов вслед этой кавалькаде нередко летели замечания: «Господа офицеры б…, а ты иди умирать за отечество!» или: «Посмотри на них, как они защищают отечество!»

Однажды кто-то бросил камнем в Евгению Васильевну, и полковник, решившийся защищать её, должен был ретироваться, иначе и его сняли бы с лошади и убили. Солдаты начинали материться все более открыто и озлобленно, и наблюдавший за этим процессом Марек однажды сказал:

– Определённо дело идёт к революции.

– Вот это будет прекрасно; мне интересно, как солдаты начнут наводить тут порядок, – заметил в ответ на это бравый солдат Швейк.

Вскоре работа по постройке полотна была закончена, и теперь оставалось поправить стоки и подсыпать песку на насыпь. Крестьяне начали возить телеграфные столбы, а десятники вымеривали и назначали для них места.

Для этой работы рота разделились на части, и во главе каждой части стал десятник. На вагонетки накладывали столбы, и десятник ходил по полотну и кричал на пленных, толкавших вагонетки:

– Давай сюда, поскорей, поскорей!

В один день они закопали несколько столбов, удаляясь все дальше от деревни, потом десятник беспокойно посмотрел на солнце и заворчал:

– Очень медленно подвигаетесь. К обеду никак не поспеем до Запоны. Кто из вас умеет варить щи и мясо?

– Осмелюсь предложить свои услуги, – отозвался Швейк, а за ним и Горжин:

– Я вам такую похлебочку сварю, что всю жизнь меня не забудете.

– А мясо, я думаю, вы у меня не сожрёте? – пытливо посмотрел на них десятник.

– Ей-Богу, даже и в рот не возьмём, – уверял его Швейк, и десятник взял с вагонетки мешок и сказал:

– Вот тут мясо и рис, лук и соль, вы пойдёте там по дороге, потом в лесу свернёте вправо и там увидите лесничество. Лесник – мой знакомый, но дома его, наверное, не будет. Тогда вы попросите жену, чтобы она разрешила вам сварить для меня обед. Мы поедем по дороге, и я в полдень за вами приеду.

– Обед будет как в «Гранд-отеле», – убеждённо сказал Швейк, беря мешок, – и мы поспешим его приготовить.

Десятник махнул рукой:

– Только вы у меня его не съешьте, и чтобы мясо не было жёстким! – крикнул он им уже вдогонку.

– Вот хорошее дело, – сказал Швейк, – они, может быть, там дадут нам поесть. Может быть, у них будет кислое молоко, а может, и хлеб с маслом.

– Кислое молоко я есть не буду, – решительно ответил Горжин, – но хлеба съем. А вот та тропинка, по которой нам нужно идти.

После получасовой ходьбы в лесу они наткнулись на воинский лагерь. От дерева к дереву белели палатки и разбитые станы, а под ними виднелись грязные рубахи несчастных, измученных русских солдат.

– Землячок, дай хлеба, – попытался клянчить у них Горжин, но те, едва раскрывая глаза, бормотали:

– Только три дня, как нас выгнали из окопов. Сами три дня хлеба не видали, нет ничего. Нет у нас ни хлеба, ни чаю, ни сахару.

Но они им показали, где нужно искать лесничество:

– Кажется, наш штаб туда переехал, туда, уж… мать, белый хлеб и кучу бутылок повезли! И сестры милосердия на лошадях туда поехали. Ну а ты воюй за отечество и подыхай с голоду!

Лесничество состояло из большого деревянного дома. В коридоре они нерешительно остановились перед тремя дверьми, раздумывая, куда бы им войти. Затем Швейк показал на одну дверь вправо, за которой были слышны мужские и женские голоса.

– Лесник, наверное, там будет. – И без всякого стука они ввалились в комнату, в которой, очевидно, был штаб. Увидев свою ошибку, они хотели было повернуть обратно, но было уже поздно.

– Это была роковая ошибка, – рассказывал позже об этом Швейк, – я ещё ничего подобного в жизни не видал. Офицеров там было, как собак, а девок, как сук. И все они были пьяные. Я им отдаю честь и говорю:

«Разрешите доложить, я пришёл сварить обед нашему десятнику», а один из генералов подошёл ко мне и обнял меня за шею:

«Ты где в плен попал? Мои герои в плен его забрали; австриец, да?»

А я отвечаю:

«Обед иду сварить, ваше превосходительство!»

«Какой тебе обед, – говорит он, – вот тут дамы нас развлекают, чтобы не скучно было. Ты Настюшка, разденься-ка да залезь на стол, и пускай австрийцы посмотрят на дары русской земли. Пускай они у себя расскажут, какие в России у нас роскошные женщины, ей-Богу, я их через окопы опять в Австрию пошлю, но сперва они должны вас всех попробовать, и пусть они в Австрии расскажут, что сестры милосердия у нас народ не какой-нибудь! Ну-ка, дамы и барышни, раздевайтесь! Эй, господа, помогайте-ка дамам!»

И те сейчас же начали раздеваться и снимать с себя все, что ещё на них было, офицеры их поставили на столы, а генерал налил мне вина, дал нам выпить, потом обнажил шашку и заорал на офицеров:

«Эй, ребята, дети, слава и гордость русской армии, сабли наголо! Гоните кругом австрийцев, пускай скачут по лавкам. Пускай поцелуют колени у каждой из наших дам! Пускай они видят, против кого они воюют! А если они что сделают не так, как следует, если дамы ими не удовлетворятся, то мы их зарубим саблями! В один момент сукиным сынам отрубим головы!»

И вот, братцы, представьте, – рассказывал Швейк. – все пьяные вдрызг, что они делают – и сами не знают, а мы среди них. Я смотрю на Горжина, а он белый, как стена, ведь он же был кельнером и знает, что может наделать такая скотина в пьяном состоянии. Ну так вот, этот генерал уже начал меня бить по физиономии:

«Выше, выше, сукин сын, подлезь к ней! Коньяку напейся, но всем нам покажи, как в Вене у вас любят. А если три раза не сделаешь, то и голова долой!» А те, другие офицеры, подходят к нам, как звери. Так я к ней лезу вверх, а он меня отталкивает назад:

«Нет, не так, чтобы она видела, что ты австриец, снимай шапку, раздевайся догола!»

И вдруг он начинает орать офицерам, как в белой горячке: «Господа, все раздевайтесь донага, чтобы военной формы мой глаз не видел: если уж грешить, так не оскверняй чести военного мундира!»

Через пять минут все были раздеты, и он опять начал грозить нам саблями. Я смотрю на Горжина, а его прошиб холодный пот, зубы стучат, словно он хочет мне сказать: «Ну, пришёл нам последний час!»

А я ему моргаю и моргаю на двери и на офицеров. Все стоят в куче, рты у всех раскрыты, смотрят наверх и ждут, что будет дальше. Все едва держатся на ногах, но сабли держат над головами, а генерал командует:

«Так, начинать! А если не будешь по-настоящему делать, то вам задницы саблями порубим!»

Сестры только посмеиваются, да ведь вы знаете, пьяная женщина хуже свиньи. Я обнимаю такую толстушку, моргаю Горжину на двери, падаю с нею на пол между офицерами, сваливаю несколько человек, и при этом начинается свалка. Я вырвался, выбежал на улицу, бегу, как Адам, и чувствую, что сзади меня пыхтит Горжин. Смотрю: из дома выбегают офицеры с саблями, – кто только в чем, кто обутый, кто накинул на себя только рубашку, а кто без всего – и орут: «Держи его, держи его!» А сестры тоже летят за нами в чем их Бог создал и кричат: