Кочегар ещё раз толкнул его с другой стороны, и это поставило Швейка на ноги.

– Не хочешь ли ты, сволочь, турецкая твоя душа, со мной ругаться?

Он толкнул киргиза. В ответ на это он получил пощёчину, а другой кочегар бросил в него тяжёлым овчиным полушубком. Это уже вывело Швейка из себя.

– Так вы, татарская чернь, обращаетесь со мной так? А, черт вас возьми, я вам покажу теперь Прагу!

Он вырвал из рук киргиза полушубок и начал им бить направо и налево. Они схватили этот полушубок за другой конец. Швейк дёрнул за рукав и оторвал его. Это было тяжёлое массивное оружие, и когда он ударил одного по голове, то уже другой должен был его поднимать. Швейк понял, что сила на его стороне, и у него вырвался победный крик:

– Вон отсюда! Я тут хозяин!

И киргизы, словно неожиданно начали понимать по-чешски, вылетели на палубу, а Швейк за ними. Но тут подошли на помощь своим землякам другие киргизы, работавшие на пароходе, а на помощь Швейку поспешили Марек и Горжин. На палубе разгорелось побоище. Прекратила битву полиция, привлечённая на пароход шумом и криками. По крикам она узнала, что дерутся австрийцы и с большим удовлетворением арестовала их и увела, не обращая внимания на просьбу капитана, чтобы арестованные сняли сапоги, которые были только что куплены на его деньги. Он шёл за ними до самого участка и там продолжал слёзно молить, чтобы они разулись. Но в участке, когда выяснили, что пленные эти те самые, о побеге которых вечером сообщил комендант, в участке наступила такая радость, что пристав постучал кулаком по листу бумаги и сказал капитану:

– Никак нельзя, голубчик, их нужно передать коменданту, а сейчас холодно, босиком они бегать не могут. А потом, что бы обо мне подумал генерал?

А когда капитан продолжал клянчить, он собственноручно вытолкнул его за двери.

Утром, когда писарь доложил генералу, что убежавшие пленные приведены полицией, генерал опечалился:

– Что с ними делать? Они вечно будут убегать, вечно их будет преследовать полиция, вечно их будут судить. К чему все это? Ах, страшная, бессмысленная жизнь!

Через некоторое время они вновь предстали перед ним. Генерал подошёл к ним и ласково заговорил:

– Здорово вас, голубчики, городовые оттузили?

– Здорово, – произнёс Горжин распухшими разбитыми губами.

– Замечательные синяки у них, – полюбовался генерал, глядя на лицо Марека.

Швейк, не ожидая, что его спросят, коротко сказал:

– У меня спина, как отбивная котлета. А задница вся иссечена, даже каждый волосок болит.

– Русский народ бьёт сильно, – сказал с удовлетворением Евгений Дмитриевич. – Ну что с вами, дети, теперь мне делать? Поедете в Сибирь – пошлю вас в лагерь. Сегодня же вас отправлю. Значит, нужно бумаги им приготовить, – сказал он писарю.

Через пять дней они выходили из вагона пассажирского поезда в Пензе, а за ними два казака, которые проводили их к тем баракам, где Швейк несколько месяцев тому назад читал надписи. Затем привели их в канцелярию. Там казаки с ними попрощались, а принявший их фельдфебель посоветовал им:

– На вокзале сейчас стоят поезда с пленными. Садитесь куда хотите. Они вас довезут в Сибирь, там в лагере вам будет хорошо.

И когда они оказались одни, Швейк стал искать свою надпись и, осматриваясь вокруг, радостно говорил:

– Га, да она, Россия-то, вовсе не такая большая, как говорят, раз тут человек оказывается два раза на том же месте за год! Ну, ребята, мы скоро тут будем как дома!

Лагерь военнопленных в Сибири был ящиком для людей-солдат, которые в мировой бойне были отброшены в сторону и представляли для того, кто их взял в плен, непригодный, бесценный и лишний материал. Солдат ценился только в казармах, только на фронте, о нем заботились и в окопах, и в больницах, стремясь как можно скорее восстановить его боеспособность. Но плен был одним из тех звеньев, которое выпадало из общего колёса событий; пленные выбывали из строя, как вагоны со сломанной осью убирались с железнодорожного пути.

Существовали Красные кресты, организации, на обязанности которых было заботиться о военнопленных, смотреть и стремиться к тому, чтобы им можно было жить по-человечески. Но эти организации выполняли миссию больше лишь на бумаге.

В русских лагерях пленные видели фотографии домов, о которых им никогда и не мечта-лось, а внизу была надпись: «Дом австрийских пленных в Омске или Томске». Получались фотографии огромных прекрасных кухонь с чудовищными котлами, с огромными кусками мяса, с поварами в белых фартуках и колпаках, Бог знает где сфотографированных – в каком-либо санатории или отеле, – а под этой фотографией стояла надпись: «Кухня военнопленных».

Между тем, для пленных были выкопаны землянки, похожие на подвалы, где люди лежали на трехэтажных нарах друг над другом на голых досках и, спрыгивая вниз, погружались по колено в грязь; в этих помещениях (на человека не приходилось даже и полкубического метра воздуха) атмосфера была насыщена испарениями, охлаждавшимися внизу и разжижавшими почву.

Обыкновенно барак строился на пятьсот человек. В нем стояло шесть кирпичных печей, но при сорокаградусном морозе в каждую печь бросали только по пять лопаток угля. На нижних нарах люди мёрзли, а на верхних задыхались от вони. Миллионы всевозможных насекомых, начиная от таракана и кончая уховёрткой, забивались в опилки, которыми были засыпаны дощатые стены. Было удивительно, что клопы, лезшие по полкам для хлеба, переносили запах нашатыря, которым приносившийся мёрзлый хлеб пропитывался за полчаса совершенно, не задыхались и не падали.

Никто никогда не знал, сколько в каком бараке находится пленных. Никогда никто не считал, сколько вообще людей в лагере. И возможно, что благодаря этому многие остались живы и не умерли с голоду, потому что если в бараке находилось триста человек, то говорили, что пятьсот, – на пятьсот человек давали еду, а насыщались ею всего только триста.

Все слабые стороны русских властей пленные быстро узнавали и их использовали. Война завалила пленных, как камень стебель травы, и не допускала их дышать воздухом и видеть солнце.

Транспорт пленных, в котором находился Швейк со своими друзьями, направился в Омск. В нем было мало пленных, только что взятых на поле битвы,

– большинство возвращались с работ от крестьян или после рытья окопов на русском фронте. И теперь, оборванные, босые, простудившиеся и больные, они ехали в Сибирь отдохнуть или умереть.

Вся Австро-Венгрия была представлена в одном вагоне. Люди разных национальностей, не смогшие ещё полгода тому назад о чем-либо договориться, теперь говорили друг с другом на странном языке, созданном из всех слов, значение которых было одинаково на всех языках.

Больше всего ругались. Вагон был насыщен виртуозными ругательствами, произносившимися по-чешски, по-венгерски, по-немецки, по-итальянски и по-сербски.

Было очевидно, что здесь господствовало удивительное единодушие и солидарность, которых недоставало Австрии.

Поезд бежал по линии, как Ноев ковчег по поверхности вод во время потопа. Тем, кто сидел в ковчеге, казалось, что вода спадает, что опять приближаются дни счастья и блаженства, так как на каждой станции к ним летят навстречу голуби с зеленой веткой, сиречь бабы с чашками, наполненными варёными яйцами, свиными котлетами и зайцами, за цены, которые падали с каждым километром продвижения вперёд. А поэтому, когда уже на шестой день они проехали Волгу, Урал и на одной из станций Швейк вернулся с кипятком, он пылал от радости и, смотря на север, радостно говорил:

– Если мы проездим ещё месяц, то нам будут платить за то, чтобы мы ели. Смотрите, ребята, ведь это я купил за пятнадцать копеек! – И он им показал двух огромных зайцев, завёрнутых в три номера «Русского слова». – Как только доедем, Марек, скажи мне. Я напишу открытку Балуну, чтобы он ехал сюда, – тут он может дёшево нажраться.

Морозило так, что кости хрустели. На вокзалах пленные воровали уголь, берёзовые поленья, и печки, стоявшие посреди вагона, никогда не гасли. На верхних нарах все раздевались донага, а на нижних кричали: