– Ты правильно говоришь, Швейк, – улыбнулся Марек, и Швейк посмотрел на него:

– В конце концов и ты обо мне скажешь, что я тоже тебе лгу. Да ведь это выходит так, как с той Маркласовой в Пшишимасах. У ней был сын Польда, и старик хотел отдать ему наследство, с условием, что сами они пойдут на пенсию. Ну, вот раз в воскресенье призывают его и говорят: «Польдик, ищи себе невесту». А Польда приходит через час и говорит: «Папенька, я бы женился на этой Анделе Чейковой из Дубравчиц», – «Ты её не можешь взять, – говорит на это старик, – но не спрашивай почему; я знаю, она бы нам пригодилась, но взять ты её не сможешь». А когда Польда стал настаивать, просил сказать почему, то старик ответил ему: «Ну, я ухаживал за её мамой; она, собственно, твоя сестра». Тогда Польда снова начал искать себе невесту и опять пришёл: «Папа, у меня другая невеста. Я женюсь на Марте Голубовой из Шибжина». Старик опять покачал головой: «Нет, это тоже не годится; ведь я с её мамой был знаком пять лет, и она тоже твоя сестра». Но Польда уже давно был влюблён в эту Мартичку, из-за неё начал страдать, ходил все время с опущенной головой, в конце концов его начала одолевать тоска, и мать это заметила. Она стала допытываться у Польдика, что с ним случилось. Польда долго не хотел говорить, но потом признался маме, какие у него затруднения с женитьбой, а мама почесала за ухом и спрашивает: «А она любит тебя, Польдик? И ты её тоже в самом деле любишь?» Польда только вздохнул: «Больше, мама, чем тебя; мы друг без друга жить не будем». А мамаша почесалась в последний раз и, смотря на Польдика, сказала: «Ну так ты не обращай внимания на его речи и бери её замуж; ведь он, наш старый-то, тоже не твой отец, а отцом-то был другой».

Трофим пришёл посмотреть на работу. Осмотрел поле, что-то посчитал по пальцам, потом сказал:

– Через неделю все это вспашете. Потом, Звержина, я оставлю только тебя, а вас, молодцы, отвезу опять в земскую управу.

Они допахали, и Трофим выдал им жалованье. На следующей неделе они собрались в дорогу.

На телегу положили мешки. Наташа с матерью им долго кричали: «Прощайте!», а когда Марек выругался: «Ко всем чертям!», Швейк добавил радостно: «На веки твой! Готов идти с тобой прямо в ад».

Зажав под мышкой шапку, Трофим передал пленных писарю в канцелярии земской управы. Тот, даже не посмотрев на них, сейчас же решил:

– Завтра вас передам другому хозяину на работу. Заявлений много. Идите во двор, и там вам баба скажет, где вы будете спать.

Трофим простился с ними. Он пожелал им счастливого пути и на прощанье сказал:

– Деньги не пропейте, ребята, душ своих не губите, сторонитесь женщин и сапоги себе купите.

Эти советы, а особенно последний из них, были весьма полезными. У ботинок Марека прогнила подошва, башмаки Швейка были похожи на раскрытый рот крокодила, и когда оба они оказались в тёмной, грязной комнате, где вши шевелились в соломе, то начали серьёзно поговаривать о сапогах.

– Да ведь они, наверно, стоят рублей пятнадцать, – покачал головой Марек,

– а у нас всего по десяти.

На что Швейк самоотверженно ответил:

– Так я что-нибудь в поезде выпрошу.

– Ничего не покупайте, – сказал человек, который, лёжа под лавкой в углу, перевернулся и которого они сперва не заметили. – А к крестьянам на работу больше не ходите. Что ж, разве вы приехали в Россию на работу? – продолжал он, вылезая из-под лапки. – Десять рублей за лето заработали и остались босыми. Десять рублей до весны заработаете и будете совершенно нагими и босыми. И будете все время падать ниже и ниже день ото дня, а на старости лет куда? Пасти гусей?

Человек, ковыряя в носу, замолчал. Затем высморкался на землю и, смотря им поочерёдно в глаза, начал говорить ещё громче.

– Ребята, я вижу, что вы из Праги. Не скрывайте этого. Я это сразу вижу. И вижу, что вы воробьи старые, но по пленной части – новобранцы. А я зато в этих делах собаку съел. Я в плен попал на третий день после объявления войны. У вас десять рублей, – сказал он торжественно, – а в Сибири, приятели, две копейки фунт хлеба, за копейку два яйца, пятак – заяц, за гривенник – метр краковской колбасы, а кипятка и не выпьешь, махорка четыре копейки! За десять рублей вы проживёте зиму, как бароны. Плюньте на их работу, борщ и кашу. Лозунгом каждого приличного пленного зимою должно быть: на отдых, в Сибирь, Сибирь, Сибирь! – Человек погладил себя по длинной рыжей бороде, затем отрекомендовался: – Я – Горжин, старший официант самых лучших пражских и венских ресторанов.

– Иосиф Швейк, Прага, пивная «Битва у Калиха», – поспешил представиться Швейк первым.

А Марек, посматривая на оборванца, на котором развевались заплаты, как флаги, не мог удержаться от смеха:

– Я – Марек, вольноопределяющийся. Но старшего официанта я себе не таким представлял.

– На тебе, приятель, интеллигентного тоже мало осталось, – весело заметил Горжин. – А потом только позавчера я убежал из Ростова, из шахт, попал в лапы к казакам, и только через четырнадцать дней мне удалось улизнуть. Ребята, бойтесь в России царя и шахт. Ничего нет худшего на свете. Там ты раб, издерёшься весь, а потом тебя засыплют камни. Если не захочешь работать, казаки тебя запорют кнутами. И за весь день ты там не услышишь ничего другого, как мать и мать, перемать.

– Но ведь это же царь хотел запретить, – важно заметил Швейк, – и приказал совету министров заготовить соответствующий указ. Министры созвали совет, в тот же день написали указ и дали подписать царю. Он читает: «Мы, Николай, божьей милостью царь и самодержец всея России, князь финляндский и прочее, и прочее, приказываем всем нашим подданным, что если кто-нибудь с сегодняшнего дня выругается по матушке на другого, то он будет наказан пятьюдесятью ударами кнута, сослан в Сибирь на работу в свинцовые рудники. Дан в Петербурге и так далее». Царю это очень понравилось. Он ищет перо, чтобы подписать, зовёт камердинера: «Скорей перо принеси!»

А камердинер подлетает к лакею и кричит: «Ты не видал пера… мать? А где же оно… мать?»

Царь это услышал и подумал: «Пора запретить. И где всему этому русский человек научился?» Он взял окунул перо, подписал «Николай», но в это время посадил большую кляксу и с досады как закричит: «…мать!»

А затем этот указ разорвал, новый не написали, а того камердинера сослали в Архангельскую губернию.

– Смотри, дорогой, с такими историями ты будь поосторожней, – ласково заметил ему официант, – и такого особенно ничего не говори, старый осел, особенно при людях. Тебе бы это обошлось очень дорого. Не обижайся, приятель, за то, что я тебя назвал ослом, считай это за отцовское предупреждение.

Швейк был ему очень признателен:

– Ты прав. Ты, парень, мне нравишься. В это время открылись двери, и к ним вошёл писарь из канцелярии, а за ним огромный волосатый крестьянин в разорванной рубахе. Писарь показал ему на пленных и сказал:

– Вот три штуки, работники хорошие, выбирай. Крестьянин стал мерить их с головы до ног взглядом, пытливо прикидывая на глаз.

– Мне только одного, а если бесплатно, то и двоих возьму.

– Бесплатно, но рубаху им дашь, сапоги купишь, полушубок выдашь, – торговался с ним писарь, – для этого есть закон, так приказано правительством.

Мужик снял с головы баранью шапку и почесал у себя в затылке, вздыхая:

– Вот так законы начальство издаёт! Ну хорошо, я все им куплю… Ну, эти два.

И он показал на Швейка и на Горжина.

– Ты возьмёшь их с собой? – спросил писарь.

– Рано утром я за ними, ваше благородие, приеду.

– Я, хозяин, не пойду с тобою, – отозвался Горжин, – до тех пор, пока ты мне рубашку, сапоги и шубу не принесёшь. На это есть закон,

– Дома тебе все дам, – пообещал крестьянин.

– Как дома? Где же ты возьмёшь? У самого разбитые сапоги, а шуба – одна дыра, – стоял на своём Горжин. – И, кроме того, работать не умею, сам я механик-оптик, умею делать только очки. А есть у тебя фабрика очков?