И, страдая в окопах, он долгое время ножом вырезал и обтачивал перстень со знаменательной датой «1914».

Позже солдаты стали обзаводиться напильниками и выплавлять перстни для членов своей семьи и своих знакомых, чтобы привезти им подарок с фронта, как привозят гостинцы с ярмарки. Тогда уже начали вытачивать даты: 1914 – 1915, а когда война все не прекращалась, к этим годам добавили и 1916. В этом 1916 году многие уже превратились в кустарей и регулярно снабжали рынок перстнями. Они не вытачивали на них уже даты ужасных лет, ибо эти даты обесценивали их товар. Производство с каждым годом совершенствовалось; из алюминия уже лили целые трубки, которые затем разрезали на куски пилкой, перстни изнутри обкладывали медью и выпиливали змей, державших во рту черепа, в которые стали вкладывать голубые камни из целлулоида и красные сердца.

Но скоро в шрапнельных осколках стал ощущаться недостаток, и на литьё пошёл менее ценный материал, который не был непосредственно обрызган человеческой кровью и мозгом. Плавили пуговицы с шапок, алюминиевые ложки и куски металлов, собранные с машин. И наконец металл начали покупать у евреев, если не представлялось возможности его где-либо украсть.

И как фронтовик таскал всюду с собой ружьё, двести патронов и сумку на спине, так пленный таскал с собой мешок, в котором у него был чайник, ложки, чугунок, кусок алюминия, напильник и стекло для шлифовки перстней, позвякивавших у него в связке.

Когда Швейк пришёл в дом, в котором два его приятеля занимались упомянутым ремеслом, пискун сидел под окном возле швейной машины, подрубая какую-то юбку, а Горжин нагибался над плитой, держа клещами железную ложку, в которой он растапливал кусок цинка.

– Да, пожалуй, оно бы пошло, – сказал он, как только Швейк рассказал ему о своём решении, – перстни сейчас в цене, и я знаю, где их можно продавать дороже. Но нет материала! Сейчас нигде не достанешь куска алюминия, я уж вот отливаю из цинка.

– А этот старший унтер-офицер Головатенко, – сказал пискун, – этот лодырь как только узнает, что ты не идёшь на работу и живёшь самостоятельно, так он захочет с тебя рубль в день, – с меня он просил два, – а если ему не дашь, то он грозил отослать на железную дорогу таскать рельсы. Прямо ужас! – выругался он и высморкался на пол.

– Об алюминии я, пожалуй, позабочусь, – сказал Швейк, – с фронта возят разбитые аэропланы, и на вокзалах иногда по целым ночам стоят вагоны, а алюминия на аэропланах много.

Горжин навострил уши, глаза его заблестели.

– Вот это бы подошло, вот это бы вышло ловко!

– Если вас поймают, вам, конечно, всыплют, – невинно заметил пискун, – это вам может обойтись столько, сколько мне стоила баронесса.

Горжин вылил расплавленный цинк в приготовленные формочки и, ковыряя в носу, продолжал:

– Вот если бы этого алюминия раздобыть с кило! Мне заказаны хорошие перстни разными проститутками. Женя бы взяла дюжину, Ксения тоже, Нюша – это та новая, у этого колченогого еврея, двадцать человек сразу мне за это заплатят; Лида, Лиза, Катя, Зина, Саша, Фрося и черт ещё знает кто мне заказывал!

– Да ведь это весь православный календарь, – заметил портной, а Горжин, оскорбившись, встал:

– Да, попробовал бы ты пролезть во все эти притоны! Они раздают перстни на память русским офицерам, чтобы каждый из них помнил, что она любит только его, и чтобы он благополучно вернулся домой. Ох, какие же эти офицеры ослы!

Он презрительно плюнул и вопросительно посмотрел на Швейка. Вся его фигура спрашивала: «Что делать?»

– Вечером я пойду на вокзал на разведку! – решительно заявил Швейк. – А ночью попробуем… Что может случиться? «Дерзни, и Бог тебя благословит», говаривала моя бабушка, а «без воли божьей ни один волос не упадёт с головы человека», – сказал раз ксёндз, когда с крыши костёла слетел кровельщик.

Горжин смерил взглядом своего нового компаньона, а портной, притворившись, что ему до этого нет никакого дела, принялся насвистывать:

Моя красавица Барука…

Когда стало темно, Швейк просунул голову в барак и, не говоря ни слова, закивал Горжину. Тот забрал мешок, одним прыжком соскочил с нар и вышел во двор, где его ожидал Швейк.

– Что, есть? Везут? – уже на вокзале шёпотом спросил он Швейка, а тот кивнул головой:

– Да-да, несколько вагонов.

Они осмотрели поезд. Кроме машиниста и кочегара, на паровозе – никого, нигде – ни живой души. Они вернулись к вагонам-платформам, на которых лежали части аэропланов в разобранном виде, залезли наверх и стали ощупывать руками отдельные части, стараясь узнать, из какого они отлиты металла.

– Так ведь это же новые аэропланы! – зашептал Горжин, вывернув откуда-то алюминиевый стержень.

– А не все ли равно – ответил Швейк, – разобьём мы их или разобьют немцы?

Ударом каблука он отбил какую-то литую часть. В это время кто-то из другого вагона закричал сдавленным голосом:

– Туда не лезь, там уже занято! Вот за мной ещё стоит свободный вагон.

Горжин ахнул. На каждой платформе кто-нибудь работал: отвинчивал, ломал или отбивал молотком. А один парень, уже наломавший полмешка металла, сказал:

– Ребята, спешите, скоро отправляемся. Эх, эти русские, разве можно такие вещи оставлять без охраны?

И полный справедливого возмущения, он поднял мешок на плечи и исчез в темноте. Остальные последовали за ним.

Пискун, увидевши утром добычу ночной экспедиции и узнав, что все это взято с новых аэропланов, заломил руки и сказал:

– Вот это настоящий саботаж войны: уничтожать военный материал.

И он широко развил свою теорию о войне, о том, как её можно сделать невозможной: для этого надо разворовать все государственное имущество. А затем добавил:

– Да, так едва ли русские выиграют войну!

– Да, не выиграют, – согласился Швейк. – Войну не выиграет никто – ведь всюду же крадут. Вот в нашем полку был один капрал, так тот все домой посылал: бельё, сапоги, портянки – все, что ему попадало под руки. Я его спрашиваю: «Зачем ты воруешь?» А он отвечает: «Австрия – прогнившее государство, а поэтому оно должно быть уничтожено!» Тогда я заехал ему по физиономии, потому что и у меня он украл обмотки.

А потом в запертой комнате Моисея Гута, который законно продавал чай, булки и разные сладости и покупал все, что попадётся, в том числе и краденое, они сидели и работали. Вместе с шумом швейной машины посвистывали два напильника, а изредка повизгивала стальная проволока, которой они очищали перстни. Так продолжалось целую неделю, а в субботу Горжин решил:

– Сегодня не работаем. Пойдём торговать. Они собрали все, что приготовили за неделю, нанизали кольца на проволоку и отправились. На улице любви Горжин вошёл в лавочку и принялся расспрашивать еврея:

– Лиза дома? Одна? Войти можно?

– Ещё спит, – загундосил еврей. – Ну, войди. На старой железной кровати в чулане, где вонь от грязи состязалась с запахом одеколона и пудры, лежала перезрелая красавица неопределённого возраста. Когда дверь скрипнула, она открыла глаза и сонно сказала:

– А, австрийцы! И сразу два. Деньги есть, ребята?

– Мы перстни принесли, мадам, – ответил Горжин, кланяясь ей.

Дама оживилась. Из-под грязного красного одеяла она показала ноги и спустила их на пол. Затем отбросила одеяло и, оставшись в одной рубашке, проговорила небрежно:

– Простите, я не ожидала таких редких гостей. Покажите перстни. Хорошие, да? А почём штука? Да ну, покажи! – улыбнулась она Швейку. – Почём кольца-то отдашь?

– Для вас, мадам, по полтине, – опять поклонившись, сказал Горжин, и Лиза, перебирая их, лениво зевала.

– Дорого; по сорока отдай, десять штук возьму. Другие австрийцы носят по сорока.

Швейк кивнул головой в знак согласия. Горжин отсчитал кольца, и красавица, играя, разбросала их на коленях. Затем кокетливо улыбнулась:

– Ну хорошо. А я два рубля беру; значит, оба можете. Кто будет первым? Ты, голубчик? За красивые кольца и я хорошо поработаю.

И, положив кольца на одеяло, она бросилась на постель.